Родился я в
Коломне, под Москвой, так что я - ваш, я - москаль, меня в Киеве уже все так
откровенно и называют москалём.
Ну, а если с самого начала...
Как-то на одной встрече со зрителями я сказал, что я - ребёнок войны. У меня в
сорок втором убили отца. Я помню войну. Помню, как мы прятались в бомбоубежище в
Коломне, помню, как у нас взорвали пороховые склады, помню, как мы были
эвакуированы в Киров и уже в сорок четвёртом вернулись обратно...
Помню я и конец войны. В пять утра (вот это я точно помню) кто-то постучал в
окно и закричал: «Победа! Победа!» Мы бегали по городу, всем стучали в окна,
орали, люди выскакивали на улицу, кричали, плакали, радовались...
И, наверное, все мои актёрские дела начались в эти времена. Было очень голодно,
и единственное чувство, которое владело всеми - страшно хотелось есть. И тогда
мы, мальчишки, организовались в такую маленькую бандочку, которая называлась
«Петушки». «Петушки» - потому что мы скликали друг друга криком петуха. Мы
ходили на рынок, на вокзал и воровали продукты у спекулянтов. Их тогда было
навалом. Тогда золотое кольцо - это буханка хлеба. За колечко - буханочка тебе.
Мы ее обнюхивали, слюнки текли, ели маленькими кусочками. Самым вкусным подарком
было для нас, если бабуля давала кусок хлеба, сверху поливала молоком и посыпала
сахаром. Я не знаю, может быть сейчас это звучит дико, но я помню, как зимой
бегал на базар и покупал замёрзшее молоко. Бабки в тарелку наливали молоко,
замораживали, а потом, когда приходил покупатель, чем-то согревали тарелку снизу
и вот эту ледышку тебе давали. И ты с этой ледышкой бежал домой.
А связано то время с актерством потому, что в бандочке я был так называемым
отвлекающим, то есть делал вид, что потерял на вокзале маму, начинал громко
плакать И все, даже спекулянты, сердобольные люди, ко мне подходили, спрашивали,
сочувствовали Словом, я играл, создавал шум, а в это время мальчишки налетали на
продукты и раздавался крик петуха... Так мы и жили, кормились, раздавали
соседям, и нас даже уважали Мы были кормильцами...
Быть может, оттого что жизнь с детства заставляла как-то притворяться, играть,
перевоплощаться, всё и началось.
Потом был Дом пионеров, где у меня впервые появилась серьезная роль Я должен был
играть Скомороха в какой-то сказке и мне это очень нравилось - играть такого
шута, который острит, делает какие-то там кульбиты, скачет, прыгает И вдруг
вместо меня на премьеру назначили другого - сына директора Дома пионеров. Мне
было так обидно, что я тут же ушел из этого драмкружка Ведь меня хвалили,
говорили, что все очень здорово получается и... Эта детская обида чуть не
отвлекла меня вообще от лицедейства'
А потом, волею судеб, мама вышла замуж и уехала на Камчатку, в
Петропавловск-Камчатский, где служил мой отчим Через какое-то время забрала меня
к себе, потому что я затосковал по маме, перестал учиться Она рассказывала мне
много интересного о Камчатке, что там - вулканы, гейзеры. Я спрашивал «Можно ли
забраться на вулкан?» «Можно», - отвечала мама, - что я и сделал, когда приехал
туда. На Камчатке я пошел в 8-й класс, мне было лет 14-15… А в 9-м классе мы
забрались на Вачинский вулкан. Я подал эту идею, собралось несколько человек
Кто-то сказал, что там масса сероводорода и что можно спастить только куском
сахара. Мы набрали с собой колотый сахар в карманы и пошли... В школе начались
занятия - полкласса нет. Когда спросили. «Куда они пошли?» -им ответили «Да на
Вачу забираться». Тогда нам здорово влетело!
Я снова занимался в драмкружке, участвовал в художественной самодеятельности,
любил играть на аккордеоне. Потом мне и это пригодилось. Помните «Место
встречи...»?
Как-то педагог по математике, надеясь на моё актёрское перевоплощение, попросила
меня быть на уроке учителем и объяснить теорему. Поймут ли ученики ошибку в
теореме, ведь если её не увидеть, то получится полная белиберда: острый угол
будет равен тупому, тупой – острому... Мне это так понравилось. Учительница
сказала, что я настолько талантливо провёл этот урок, что после него все ученики
и я сам в том числе заинтересовались математикой. Так что я был заводной малый
ещё с Камчатки.
Я участвовал во многих школьных олимпиадах, конкурсах. Меня даже приглашали в
драмтеатр в Петропавловске-Камчатском. Я был на Камчатке три года, закончил
десятилетку в 52-м году. Вот оттуда я уезжал уже с чётким сознанием, что должен
быть актёром. Мама и отчим меня поддержали. Дальше я решил учиться в Москве.
Родители уезжали в Киев, на новое место службы отчима, ехали мы через Москву
Правда, пока я добирался до Владивостока, меня чуть не уболтали пойти в
мореходку, я уже хотел подавать документы... А мама почему-то очень хотела,
чтобы я стал юристом, наверное потому что это престижная профессия. Приехали мы
в Москву. А тогда ведь можно было подавать документы сразу в несколько вузов и,
так сказать, перескакивать из одного в другой - авось в какой-нибудь да
попадёшь... Но я для себя решил, что если я в первый попавшийся театральный
попаду - значит я актёр, если нет - значит нет. Причём институт выбирала мама,
она увидела Малый театр и отдала документы в Щепкинское училище. Так что я
заканчивал Щепкинское.
Сейчас я вас удивлю: я заканчивал курс у совершенно потрясающего педагога - я её
люблю, как вторую маму: я учился у Марии Осиповны Кнебель - удивительнейшего
человека. Вот к ней на курс я и попал. Поступил сходу, прошёл все три тура.
Правда, спрашивали, что у меня с голосом. А у меня действительно было что-то с
голосом. Голос я сорвал, потому что в Петропавловске был старостой хора. Я
собирал всех этих оболтусов с большим трудом: бегал, орал и однажды сорвал
голос. С тех пор он у меня вот такой - сиплый.
Итак, Мария Осиповна Кнебель. Кому из актёров я ни скажу, что учился у Кнебель,
- все втайне завидуют.
На турах я читал стихи Безыменского «Сильней атомной бомбы», на злобу дня, так
сказать. Потом читал Чехова -«Злоумышленник». И третье - «Заяц во хмелю»
Михалкова. Но поступал я смешно. Во-первых, я опоздал. Уже заканчивался первый
тур. И я объяснил, что 15 суток добирался из Владивостока. Когда они поняли, что
я с Камчатки, да ещё грамоты привёз, то решили попробовать. Актёр Грузинский из
Малого театра принимал меня в училище. Поначалу он прослушал меня и сказал: «Ну
хорошо, завтра придёшь, завтра у нас последнее заседание комиссии, я тебя в
список включу». Когда назавтра собралась вся эта комиссия из
народных-распренародных вместе с Марией Осиповной, я стал читать и вижу, что они
меня не слушают. А до этого у меня в коридоре был разговор - ну прям как в
фильме «Приходите завтра» - с двумя какими-то студентиками («Немировичем» и
«Данченко»). Они мне сказали, что комиссия очень устала, что надо читать
членораздельно, очень громко, чтобы они слышали, что все они ещё и глуховаты...
Я вижу, что они меня не слушают, сделал паузу и заорал. И тем, что я заорал, я
привлёк к себе внимание. Они спрашивают: «А чего ты кричишь?» Отвечаю: «Я вижу,
что вы устали, а потом - мне сказали, что вы все глуховаты». И они увидели
совершенно периферийного человека, наивного, незакомплексованного, и тут же:
«Ну, иди поближе, расскажи о себе». Они спрашивали больше о Камчатке, чем
слушали моё чтение. Ну я - раз такое внимание - сбацал им цыганочку, сам себе
аккомпанируя голосом, поскольку аккордеона не было. Сплясал - и этим, наверное,
их купил. Купил тем, что не был, так сказать, тем москвичом, который
перескакивает из вуза в вуз. Они, кстати, спросили: «Вы подали ещё куда-то
документы?» На что я на чистом глазу оказал. «Нет, если я сюда не попаду, то,
значит, я - не актёр». Для них это прозвучало достаточно серьёзно. Так моя
судьба была решена. Я был в Москве один, мои родители уже уехали в Киев, так что
я сдавал экзамены уже без них и только телеграммы отсылал. «Прошёл первый тур!»,
«Прошёл второй…», «Прошёл третий...», «Ура! Я принят!».
Я помню, что конкурс в Щепкинское был очень большой, по-моему - 90 человек на
место. Конкурсы были огромные. И для меня, конечно, было удивительно, что те два
человека, которые мне давали советы, не попали. Действительно, было очень сложно
поступить. Конечно, брали и тех, кто уже прослужил в армии. Я помню, Ваня Савкин
пришёл к нам уже после службы, он был самым старшим у нас на курсе, потом к нам
Кочетков Афанасий Иванович пришёл, комсомольский деятель. А мы же все были
зелёные, наивные. На курсе нас было 26 человек. Володя Ферапонтов, Женя Синицын
- царство ему небесное, Галя Кирюшина - она из Малого театра... Сейчас уже всех
и не перечислю.
На втором курсе со мной бились, бились, бились, гланды мне вырезали, чтобы я
нормально разговаривал... Но кончилось всё тем, что Мария Осиповна меня вызвала
и «тет-на-тет» сказала: «С таким голосочком, Лев, в театре тебе делать нечего.
Давай я заберу тебя к себе на режиссёрский. Играй ты свой отрывок из «Трёх
сестёр», и всё».
В «Трёх сестрах» я играл Андрея. Потом был ещё отрывок из «Степана Разина». Там
я играл с Кочетковым: он - Степана Разина, а я - его брата, который говорил с
ним перед казнью. У меня там страшная сцена была, очень темпераментный отрывок.
Я и играл всё это с сознанием того, что - всё, я в этом училище отучился, с
актёрством покончено. Мария Осиповна берёт меня на режиссёрский, и ладно. Такие
мои настроения, наверное, и сыграли свою роль. В «Трёх сестрах», если вы
помните, есть сцена пожара, где мой герой прощается с сестрами, и этот его
знаменитый монолог «Милые мои сестры! Родные мои сестры! Простите меня...» Я это
всё сделал с сознанием того, что я прощаюсь со сценой, я говорил не сестрам, а
больше тем, кто в зале сидел. Последний раз на сцене. И, наверное, это было
сыграно так, что произвело впечатление. Помню, что я отыграл этот отрывок и
выскочил на Неглинку, потом на Красную площадь, рыдая, проклиная всё на свете.
Было обидно, что вот так все складывается…
А на следующий день было собрание студентов, на котором объявляли, кто остался,
а кто отчислен. Я сел, помню, у самого выхода большой аудитории Я уже знал, что
мою фамилию назовут на отчисление и был готов к этому. И вдруг, называя мою
фамилию, говорят: «Актёрское мастерство - «пять», сценическая речь - «четыре».
Переводится на третий курс». И продолжают читать дальше. Я чего-то никак не могу
врубиться и говорю «Подождите, подождите, одну минуточку! Мария Осиповна, в чём
дело?» Она отвечает. «Лев, я тебе потом всё расскажу. Ты остался в институте,
можешь успокоиться». Вот здесь был второй мой побег на Красную площадь к
мавзолею с криком «Ура!». Я обнимал каких-то людей, целовал кого-то, кричал, что
жизнь прекрасна. Оказывается, моих педагогов настолько потряс этот прощальный
монолог Андрея, что они напрочь забыли, какой у меня голос. Говорят: «Шепотом
разговаривал, а было всё слышно. Ничего, Лев, есть кино, есть роли, всё будет в
порядке».
Не знаю какой был бы из меня режиссёр, но что-то режиссёрское во мне всё же
осталось. Мария Осиповна учила нас как? Она разбивала нас на тройки и говорила:
«Сегодня вы - режиссёр, делайте кусочек, спрашивать буду с вас. Вот как
поставите отрывочек, так и будет». И я режиссировал, все режиссировали. Она
проводила удивительное занятие, которое мы все очень любили, это так называемые
два существительных. Она сажала нас всех в кружок и говорила: «Я вам дам сейчас
два существительных и вы должны или стихотворение выдумать на ходу, или новеллу,
или басню. А третье существительное вы должны передать соседу». И начиналась
игра и фантазия. Вот так мы занимались. Удивительно. Она без конца заставляла
нас фантазировать, делать этюды прямо на улицах...
На последнем курсе, я помню, мы сдавали «Три сестры» и сыграли академически за
два с половиной часа. Она сказала: «Я вас никуда не выпускаю. Я зря учила вас
четыре года. Всё, ребята, вы будете учиться у меня ещё год. Вот ты, Оля Чуваева,
ты же - Пашенная. Я завтра скажу Вере, что ей из Малого театра уходить надо. У
тебя же её интонации, её мизансцены. Вот эта напевность, откуда ты это взяла? Ты
же Чуваева, а не Пашенная. А ты, Лев! Что ты стал под своего любимого
Грузинского играть. Он же - маленький, а ты - повыше. Что ты вдруг сгорбился?»
Как она нам всем выдала! А мы уже «народные» все, уже заканчиваем институт,
четвёртый курс, гордые... Помню, мы начали играть «Три сестры» в десять вечера и
закончили в пять утра. Мария Осиповна сказала: «Пока не захочется фразу сказать
- не говори. Фальшь услышу - остановлю спектакль!» Мы играли его часов семь.
Мизансцены меняли. Я чувствовал, что не хочу говорить - уходил со сцены,
садился, партнёр ждал, помогал... Вот это был спектакль! А после этого три
недели к нам бегали смотреть «Три сестры» вплоть до всех режиссёров Москвы. Это
было совершенно удивительно!
После этого меня взяли на «Мосфильм», где я уже снимался с 4-го курса. Мой
первый фильм - «Павел Корчагин» Алова и Наумова. Я их зову до сих пор крёстными
отцами... Это был 56-й год. После этого фильма меня взяли в штат «Мосфильма». Но
я пробыл там всего год, поскольку прописки в Москве не было, а я был в каком-то
вспомогательном составе. Всё пытался встать на очередь в кооператив, чтобы
остаться в Москве, но штат «Мосфильма» вдруг закрыли, расформировали и оставили
актёров только с московской пропиской, а всех остальных просто разогнали. Мне
предложили: Ленфильм или Киностудия имени Довженко, но поскольку в Киеве родные
- я туда. Теперь-то я об этом немножко жалею, ведь всё-таки Питер - это
культура, это жизнь. Но сын есть сын, и я поехал к маме...
Таким образом я попал на «Довженко». Я до сих пор помню, что в моём направлении
на работу было написано: «На улучшение актёрского штата направляется...» Я
думал, что приеду туда, сразу начну сниматься. Нас было на студии вначале 12
человек, потом 28, потом 60, а теперь - 150. Но, тем не менее, по сравнению с
другими актёрами я что-то умудрился сделать на «Довженко», потому что снимался
много. У меня очень много фильмов, я как-то уже перестал и считать. Помню, я
заполнял карточку на повышение категории и там насчитал больше сотни названий.
Но это картины с эпизодами, потому что больших, особенных ролей в принципе и не
было.
Любимая роль... Трудно сказать, потому что на каждый фильм идёшь с каким-то
сознанием, что вот именно этот ты сделаешь лучше прежнего... Наверное, самая
любимая роль - это Кашкет из «Старой крепости». Мне легко далась эта роль,
потому что тогда, в 70-е (а это был 73-й год), вся страна киряла, все кашкетами
были, и я тогда увлекался всякими бормотухами... Мне действительно было легко
играть этого Кашкета - с юмором, с полуматом, такого, в общем, своего парня. Ну
я и сыграл его. Да так, что переиграл главного героя, за что был наказан - три
года вообще не снимался на Центральном телевидении. Там была такая Жданова,
которая везде вычёркивала мою фамилию, потому что я отказался переозвучить
фильм, вернее фразу: «Свежих раков привезли, шевелятся, падлюки...» Вот это «падлюки»
надо было выкинуть. А я упёрся: «Нет, это же Беляев!» И вот за то, что я,
какой-то актёришка с «Довженко» вдруг позволил себе сопротивляться да ещё и
переиграл главного героя - меня и наказали.
Такое огромное количество фильмов было ещё и потому, что я как-то с самого
начала, наверное опять с лёгкой руки Марии Осиповны, понял, что нельзя ждать
больших ролей, надо играть всё, что тебе дают, играть, как свою последнюю роль.
Даже эпизодик маленький можно сыграть так, что он и запомнится, и сыграет свою
роль в фильме. Поэтому меня стали считать мастером эпизода и даже читать обо мне
лекции, что такое актёр эпизода. Эпизодов у меня было!.. Кого я только не играл,
всех и не упомнить! Три фразы просили сказать, и я их говорил так, что они
запоминались, а всё остальное...
Не скажу, чтобы ко мне относились плохо. Но бывало всякое: и киряли в то время
много, да и без работы сидел, бывало, и чего только не было.
У меня две девочки-близняшки от первого брака. Он сложился неудачно. На 3-м
курсе института у меня была первая любовь. Она тоже заканчивала Щепкинское и
потом со временем тоже попала на «Довженко». Года два её не снимали и тогда мы
махнули в Красноярский музыкальный театр. Но она решила продать себя подороже,
появились всякие начальнички... Вот чего я не смог ей простить и уехал оттуда -
правда, с большим трудом. Причём, мне судьба всё-таки помогла. Были такие
режиссеры - царство им небесное - Маевская и Маслюков, которые снимали
достаточно средненький фильм «С днём рождения». И они настояли, чтобы ассистенты
нашли Перфилова, где бы он ни был «Другого снимать не хочу!» - сказала Маевская.
И меня отыскали в Красноярске. Не знаю, по каким фильмам я им запомнился,
наверное просто видели меня на экране. Был такой молодёжный фильм «Катя-Катюша»,
где я сыграл какого-то влюблённого, и с Федосеевой Лидой познакомился. Словом,
лёг им на душу Перфилов. И более того, оказывается, школа Марии Осиповны очень
выделяется по сравнению со всеми другими школами, особенно с украинскими. Я не
хочу хаять Украину, у них есть хороший театральный институт - имени
Карпенко-Карого, но оттуда выходят полукалеки. Потому что там совсем иная школа,
ну совсем. Как пример могу привести съёмки одной картины.
Я был на площадке в это время и молодому актёру, только что закончившему
Институт имени Карпенко-Карого, дают задание «Ты должен отбежать от дерева,
пробежать по шоссе, добежать до героини и весь текст сказать на ходу, а здесь
только будешь дышать и влюблённо на неё смотреть». Он сказал: «Нет, я так не
умею. Нас так не учили. Я давайте там у дерева скажу весь монолог, потом пробегу
и, пожалуйста, надышу вам, сколько хотите». Оказывается, там учат, что если это
монолог - то это монолог, если средний план - так это средний план. Причём все
они, я заметил, вырубаются, уходя из кадра. Мария Осиповна Кнебель нас учила
держать весь спектакль от первой секунды до последней, пока ты на сцене, даже
если молчишь. Включайся, находи приспособления, но живи атмосферой спектакля,
иначе ты просто пень, который можно заменить, ты – декорация. А у них,
оказывается (я просто замечал это по съёмкам), все по-другому. Как говорил
знаменитый режиссёр довженковской киностудии Левчук: «Вот ты здесь граешь,
граешь, граешь - камера ушла - можешь кирять... Вот камера на тебя - ты граешь,
граешь, граешь, прошла панорама - можешь не грать» Вот это «можешь не грать», -
то есть вырубился сразу после камеры и ждёшь, как только камера пошла - опять
ожил, - вот этого я не понимаю. Поэтому я, конечно, благодарен Щепкинскому
училищу за то, что я в любой атмосфере, что бы ни происходило, чувствовал себя
как рыба в воде Все эти этюды на улице, которые мы устраивали, все эти
импровизации, которым нас учила Мария Осиповна, - все они очень точно легли на
кино
Но я отвлекся. Итак, мне прислали телеграмму с предложением сняться в главной
роли в картине «С днём рождения». Но выбраться из Красноярска было практически
невозможно. Я был секретарём комсомольской организации, был членом бюро горкома.
Они подтасовали дело и вышло, что я ушёл от жены, что пьянствую и разваливаю
семью. Ну и честно мне сказали: «Если уедешь - то уедешь с «волчьим билетом»,
останешься - в этом году даём тебе звание, берём тебя в партию, посылаем в
Высшую партийную школу».
А раньше был случай. Проходил какой-то праздник, ну и мне подсунули читать стихи
местного автора, где через каждое слово были «партия», «комсомол». Причём это
были такие стихи, в которых на ходу можно было поменять фразы и смысл от этого
не терялся. И вот я с таким темпераментом (потому что было желание скорее
прочесть это) и с таким заводом прочёл их, что первый секретарь горкома
комсомола потом сказал мне: «Если бы ты взмахнул рукой, мы бы все встали и
запели «Интернационал». Нет, мы понимаем, что стихи идиотские, но ты их так
здорово прочёл!» Они в комсомоле за меня держались, но те же самые комсомольцы
подсказали мне ход, как уехать из Красноярска: мне уже 29 лет и по возрасту я
могу выйти из комсомола. И я тут же пришёл и подал заявление... Словом, вот так
мне удалось уехать без «волчьего билета».
Ну а после «Дня рождения» меня опять взяли в штат «Довженко», так всю жизнь я
там и снимаюсь.
А в говорухинскую группу я попал просто.
Как-то я оказался в одном кадре с Говорухиным: он играл белого генерала Дутова,
а я - начальника штаба Белой армии. Не помню названия фильма, снимался он в
Одессе. Какой-то чередной фильм о революции, они мало чем отличались друг от
друга.
А до этого я прочёл книгу «Эра милосердия» и услышал, что Слава будет снимать. И
я попросил у него роль одного из бандитов «Чёрной кошки», потому что до этого
наигрался бандитов уже вот так!.. И немцев тоже. Я грешу на фильм «Таврия»,
потому что там я сыграл отрицательный персонаж и наверное так, что меня стали
приглашать только на отрицательные роли. Вот с этой физиономией мне уже и жить.
Как-то попросил сыграть партизана, мне сказали: нет, вот будут немцы - придёшь.
И стал я играть немцев, бандитов, алкоголиков, проходимцев разных... Поначалу я
как-то даже обижался, а потом понял, что это мне просто судьба подарила
возможность играть.
Почему мы до сих пор дружим с Конкиным? Когда я увидел его в первой роли в кино,
я понял, что он волнуется на съёмочной площадке и волнение выбивает его из роли.
Режиссер Мащенко стал на него покрикивать, когда что-то не получалось. И он
сразу как-то так сжимался весь... А я-то уже с опытом, за моей спиной была школа
«Довженко», было много картин, я-то знал, как это всё делается. Я отозвал Володю
в сторону и сказал: «Я тебя убью, гад, если ты позволишь, чтобы на тебя кричал
режиссер. Ты - актёр и не имеешь права марать честь мундира. Что ты перед ним
вдруг становишься шестеркой? Ты - Конкин, ты играешь Павла Корчагина. Это
Мащенко хотел его сыграть, но у него таланта нет, а у тебя он есть. Поэтому не
смей, Володя, не смей ему этого позволять!» И стал его как-то так тормошить,
что-ли, заставлял верить в себя. И, наверное, с ним что-то такое произошло, он
почувствовал в себе уверенность. Перед съёмкой смотрел на меня, я кивал ему
головой и он шёл в кадр, - то есть, наверное, я дал ему уверенность. Он до сих
пор очень благодарит меня за это... Ещё я ему привел живой пример. Однажды
Мащенко при всём честном народе вдруг на меня заорал. А когда-то он был
ассистентом, приезжал за мной домой, отвозил меня на съёмку. И вдруг этот
человек на меня орет! Причём орёт не по делу: я опоздал там что-то на пять
минут, да и не опоздал, а вовремя не подошёл к площадке. И я сказал ему: «А что
ты на меня кричишь? Я не позволяю тебе кричать! Я - актёр, а ты - режиссёр, будь
любезен быть вежливым. Что ты при всём честном народе оскорбляешь меня? Я тебе
отвечу тем же: а не пошёл бы ты подаль ше...» Снял свой пиджак, положил на землю
и уехал в гостиницу. Вечером он пришёл ко мне с извинениями. Я говорю: «Что ж ты
пришёл один? Надо было бы всех привести, при ком ты орал на меня...» И вот этот
шум пошёл по группе: Перфилов отказался сниматься, не позволил на себя кричать.
После этого Мащенко стал меня тихо ненавидеть, но тем не менее - ти хо...
Вернёмся к Говорухину. Я попросил его: дай мне роль одного из бандитов, ведь
зритель привык, что я играю такие роли.
У меня был очень смешной случай, когда меня хотели раздеть или обворовать. Ко
мне подошли трое и, как всегда в таких случаях, спросили «Закурить есть?» А
потом пригляделись. «Ой, это ты?! Ну ты же наш...» - сказали они.
Ко мне даже из зоны приезжали от пахана привет передать. Говорили, что я так
здорово всё это делаю. «Где ты торчал? -спросили они. - Где срок мотал?» «Нигде
и ничего я не мотал!» - ответил им. Но вот было... Представляете, открывается
дверь и входят три лба. Посмотрели комнату, прошли на кухню, сели. «Чего ты там
стоишь, давай, проходи» - сказали мне. Мы с ними долго разговаривали, они
рассказывали, как там страшно. «Пахан просил передать тебе привет. Он тебя
уважает, Кашкет!» Это было после «Старой крепости». Этот разговор мне много дал
для моих будущих образов. Ну, например, они мне рассказали (я потом в каком-то
фильме это использовал), как держат себя зэки при разговоре. «Вот ты знаешь, что
мы делаем, чтобы нас на улице боялись? Мы никогда не смотрим в глаза, мы смотрим
в переносицу - сразу меняется взгляд». А ведь верно, оттого что ты не можешь
прочесть в его глазах, что у него за глазами, ты сразу теряешься. Это страшно. И
это самый первый приём, который они используют. Если ты видишь людей, которые
сидят на тротуаре на корточках - считай, что это зэки. «И потом, не бойся резких
движений, - учили они меня, - у тебя не должно быть никакой реакции на это. И от
спокойствия вдруг заорать. Вот этих штучек, когда знаешь, на улице очень
боятся». То есть, они рассказали мне, так сказать, о зэковских штампах.
И вот я Славе говорю. «Я ничего делать в картине не буду. Буду только ходить
среди банды и всё. И будет всё ясно: раз этот тип в банде - то это ещё та
банда!» А Говорухин, вы же его знаете, как-то так устало махнул рукой: «Да
ладно, ты другого стоишь. Будешь играть у меня Гришу Шесть-На-Девять». И ушёл.
Я думаю, у него уже заранее были распределены роли. Во всяком случае, разговор
был очень короткий, без всяких проб. То ли потому, что мы вместе когда-то были в
кадре, то ли он меня видел до этого. Я прочёл сценарий, мне роль понравилась
сразу. Ну, Господи, здесь же не надо ничего придумывать. Я впервые, может, даже
растерялся, потому что когда играешь отрицательную роль, всегда находишь
какие-то краски, штришки... А здесь красок особенных не было, поэтому я просто
стал играть свою суть в тех обстоятельствах, которые предлагались: я так же
шкодничал, так же улыбался, как в жизни, чего-то придумывал. Там ведь много
фраз, придуманных просто по ходу съёмок... Это была та роль, которую я ждал всю
жизнь, то есть взять и сыграть самого себя: и с юмором, и... аккордеон
пригодился. Я ещё раз перечитал сценарий и понял: ой, братцы, как хорошо! Хоть
там и играть в общем-то было нечего, но мы стали придумывать, импровизировать...
Почему легко было играть в этом фильме? Потому что Слава давал нам возможность
поимпровизировать. Он иногда приходил и говорил: «Я не знаю, как это снимать.
Давайте, попробуйте, ребята». И мы все начинали пробовать, предлагать ему
чего-то такое, то есть он нас как-бы разминал, разминал, разминал... А потом
говорил: «А снимать, ребятки, будем вот так. Приготовились». Всегда спокойный
такой...
С Вайнерами я познакомился только когда снимали сцену со «студебеккером», а до
этого я их не видел, ведь просмотров никаких не было: мне Слава сказал «Иди,
читай сценарий» - и все. Знаю только, что произошёл какой-то спор по Шарапову,
ведь Конкин в то время был живым памятником Островскому...
А теперь о Володе.
Когда-то давным-давно, когда я ещё учился в институте, я шёл с кем-то по Москве.
Володя тогда только-только начинал петь, причём пел он тогда такие, как бы
блатные песни... Я шёл с кем-то из актёров «Таганки», сейчас уже не помню, с
кем. Мы шли мимо Володиного дома и мой дружок сказал: «Давай зайдем к этому
парню». Но у нас с собой не было денег, а в гости идти без бутылки как-то
неудобно, так мы и прошли мимо дома. Это была моя первая несостоявшаяся встреча
с Володей.
А во-второй раз… Я ехал сниматься к Алову и Наумову в картине «Легенда о Тиле».
А у нас в Киеве есть такая актриса Рита Кошелева, она снималась с Высоцким в
«Вертикали» и попросила меня зайти на «Таганку», передать ему привет.
Оказывается, песенку «Скалолазочка» он подарил ей, хотя все женщины, которые
были заняты в этой картине, говорят то же самое о себе. Ну, не важно Во всяком
случае, она очень хорошо отзывалась и всегда говорила о Володе с восторгом. И
меня попросила «Пожалуйста, зайди». Я зашел. Посмотрел «Антимиры». У меня там
было много знакомых актеров, поэтому попасть на «Таганку» было не сложно. Да и
во всех московских театрах были знакомые: с кем-то учился, с кем-то снимался.
После спектакля я стал дожидаться Володю, стоя у доски приказов. Он вышел, я
поздоровался, сказал «Вы мне нужны». И вдруг в ответ услышал грубое «Подождешь!»
Ничего себе заявочка! Он очень медленно стал одеваться, переобувать ботинки,
зашнуровывать их… Потом подошел ко мне «Ну, чего тебе?»
И вот здесь я выматерился чисто по-коломенски «Что ты…!i Что я тебе - соль на
палец насыпал? Что ты со мной так разговариваешь?! я к тебе приехал из Киева
передать привет от актрисы Кошелевой. И всё. Больше я тебя знать не хочу. Мне от
тебя ничего не надо! Чё ты со мной разговариваешь, как-будто я тебе что-то
должен?! Ты - актер, и я - актер! Ты - Высоцкий, а я - Перфилов! Ну, извини я из
Киева - ты в Москве… Между прочим, я щепкинец…»
Он тут же расцвёл совершенно, когда услышал про Кошелеву. Стал извиняться, что
якобы он меня перепутал с каким-то администратором, который его преследует
месяцами, чтобы только выступил «Ты меня прости, - говорил он - я думал что
опять этот тип, от которого я не могу отделаться. Если б я знал, кто ты…»
Я, конечно, его тут же простил. Володя меня пригласил в ресторан: «Пойдем,
поужинаем». Но у меня первое чувство отторжения все-таки перевесило и я
отказался: «Володя, извините, я не хочу отнимать у вас время. Я свое дело
сделал, привет вам передал, массу хороших слов Рита вам сказала, я вам их
повторил. И всё.»
Вот это была вторая встреча. Ну, и потом третья - на площадке. И когда я его
спросил помнит ли он ту давнюю встречу в театре, Володя ответил, что нет. Да у
него таких встреч было навалом и он действительно мог и не помнить
Работать с ним было не трудно. Я помню даже, как обнявшись (я положил ему руку
на плечо, он взял меня за талию) мы ходили с ним минут пять, думали,
обговаривали, как снимать сцену после смерти Векшина. Каждый раз Володя что-то
предлагал. Ведь это же он придумал тот стул, на котором только сидел Векшин и на
который теперь никто не садится. Нет, с ним очень легко было работать, с самого
начала, с самой первой сцены. Она вдруг сама пошла, как будто мы давным-давно
работаем вместе, работаем в одном театре, то есть никаких таких риглядок друг к
другу не было. Никогда я не ощущал, что он - Высоцкий. После съёмок - да, он мог
отказаться ехать с нами, мог сесть в свою машину и уехать. Дистанцию он держал.
Да, дистанция с нами у него была, но... после съемок.
А почему? Я понимаю, почему. Я, так сказать, не очень увлекался его песнями. У
меня по этому поводу своё ощущение было и есть. Я, например, не могу простить
Евтушенко то, что он стал писать стихи как бы... на потребу. Раньше он точно так
же, как Высоцкий, шел напролом, а потом вдруг его купили. Я понимал, что
Высоцкого не купили, поэтому у него сложная судьба, поэтому у него и дистанция
была. Я это понимал и не лез к нему, да и вообще я не люблю лезть в душу.
Я до сих пор помню эпизод, когда мы озвучивали фильм. Мы все стояли кучкой и
Володя был с нами. Вдруг какой-то такой юркий человечек к нему подбежал, обнял
его, хлопнул по плечу и сказал. «Ты знаешь, Володька, я вчера слышал твою новую
песню. Старик, это потрясающе!» Играл больше на нас: дескать, вот в каких я
тесных отношениях с гением. А этот гений откровенно, при женщинах, сказал:
«Слушай, поди ты...!» И тот ушёл.
Я понимал, что его без конца эти прилипалы достают, поэтому он и держится даже
среди нас так... Но, тем не менее, если я подходил: «Володь, дай закурить...» -
он доставал свой «Винстон»… То есть, он и сигаретой мог поделиться, и помочь
старался как мог.
Помню, как однажды молодая гримёрша остригла ему больше волос, чем надо. Он
что-то ей рявкнул и она разрыдалась... А потом он сидел с ней, обнявшись, спиной
к нам и что-то тихо объяснял. Она была вот с такой улыбкой, счастливая! Вот ЭТО
его характеризует. Другой бы даже не обратил внимания - рявкнул и ушёл, и
оставил бы её плачущей. А он - нет. У него было какое-то бережное отношение, он
очень любил людей, по-моему. Но сторонился, боялся, что его в очередной раз
ударят... Он знал к себе такое отношение - официальное, что-ли, он боялся другой
раз на людях и приближать к себе человека, чтоб не дай Бог лишний раз не ткнули
в того пальцем: «И ты такой же, как Высоцкий!»
Нормальные были у меня с ним отношения, нормальные, чисто актёрские, что ли. У
нас с ним на площадке не было никаких трений, ни одного конфликта, никогда.
Только однажды, я помню, мы с ним столкнулись плечами при входе в автобус: я -
входил, а он - выходил. Я извинился, а он сказал: «Чего толкаешься? Ты на драку
нарываешься?» И мы рассмеялись…
Говорят, что Высоцкий часто заменял Говорухина на площадке. Я не думаю. В то
время, когда я снимался, этого не было. Он не режиссировал, в моих эпизодах был
только Говорухин. Вообще, если говорить по ощущениям, то картина была снята
Говорухиным как бы спустя рукава, то есть особенного какого-то режиссёрского
шума вокруг картины не было. Шума, когда режиссёр бегает по площадке, кричит,
шумит, творит, - нет. Надо знать Говорухина. Говорухин всегда оставался
Говорухиным. Съёмка картины как-то очень спокойно прошла. Единственный раз, я
помню, был шум, когда Высоцкий неожиданно улетел во Францию, и мы всей группой
неделю сидели в Москве, ждали. Я не знаю, что там случилось, но Володя пришел,
что-то сказал Говорухину, сел в машину и уехал…
Он вернулся мрачный-мрачный. Поэтому, мне кажется (прости меня, Господи, если я
грешу), что к смерти Володи и Марина приложила свою ручку… Оттуда он вернулся
просто другим человеком, он никого не подпускал к себе. Помню, я поздоровался,
он не ответил и у меня было такое ощущение, точно я помешал ему думать о чем-то
важном...
Когда состоялась премьера фильма, я не помню. Картина поначалу прошла на
Украине, потому что снималась на Одесской киностудии. Как таковой премьеры,
«встречи со зрителем» не было. Картина была показана по телевидению и я сразу
стал знаменитым! После этого фильма прохода не было, конечно. Кличка
Шесть-На-Девять так и прижилась. Так что у меня теперь две клички Кашкет и
Шесть-На-Девять.
Мы с Володей в общем-то и не дружили - так, одна картина - полтора года мы были
вместе. А после съемок мы с ним больше и не встречались, нас жизнь как-то
разъединила я на съемках, он – тоже. Я знал, что он снимался в «Маленьких
трагедиях», я работал на другой картине. Время было золотое - я снимался сразу в
двух-трех фильмах и мотался по республикам, где только мог…
О смерти Володи узнал в Свердловске. Я снимался на Свердловской киностудии в
каком-то революционном фильме, играл там какого-то баптиста, который все
призывал к миру, когда вокруг все стреляли друг в друга.
Приехал актёр из Москвы и сказал, что умер Высоцкий - об этом якобы передали по
Би-Би-Си. Но у нас ведь отношение к Би-Би-Си было соответственное: трёп собачий!
Когда мы пошли сниматься, то слушали целый день радио - там у нас приемничек
стоял. И мы услышали, что умер Володя. Я пытался вынырнуть из Свердловска в
Москву, но не получилось Я просто элементарно не успевал…
Было ощущение боли. Было. Причем, вот меня сейчас спрашивают - почему не пью.
Хотите верьте, хотите нет, но я вам расскажу, как тогда всё было.
Когда я узнал, что Володи не стало, мне очень хотелось налить в стакан водки и
помянуть его, но я знал свои способности, знал, что тогда уже не остановлюсь. А
у меня за спиной было три картины, и я понял, что если возьму стакан, то я их
просто сорву. «Заторчу» в Свердловске, и надолго… Поэтому я спокойно отснялся в
Свердловске, отснялся в Одессе и в Минске и поехал домой. Денег у меня было
навалом после трех картин и я набрал две сумки горючего. Такая тоска у меня
была. Дома я налил в стакан водку, бросил туда часы, сказал «Ну все, Володя,
время остановилось, поехали». Выпил этот стакан и «гудел» я недели три, я пил со
всеми, с кем только мог… Пил с алкоголиками, с милиционерами, с военными, я
рассказывал им о нашей картине, рассказывал о Высоцком, бродил по Киеву и пил. И
поймал «белочку»…
А незадолго до этого я попал в автомобильную аварию, к счастью мы все остались
живы. А когда я начал пить, то стал бояться машин. Даже когда было пустое шоссе,
я все смотрел - есть машины или нет. И даже во сне боялся, что мою кровать могут
переехать Я ничего не ел - только сигареты и питье. С водки я перешел на
бормотуху. Деньги кончились - из друзей сразу вокруг никого не стало. Однажды я
сидел на лавочке, пил в какой-то компании алкашей и вдруг увидел белую машину,
белую «Ладу» - точно такую же которая в нас врезалась в той аварии. И тогда я
заорал «Что ж ты со мной делаешь? Сколько ты будешь меня преследовать?!» Я встал
и пошел на машину. Я устал от всего мне уже было всё равно. Какие-то люди меня
подхватили посреди дороги, где две машины чуть не столкнулись. И здесь я
отрезвел.
Вот так на меня подействовала смерть Володи. Причем не только эта смерть. Оно
как-то сразу все наложилось: до этого, например ушел Дворжецкий, еще раньше -
Женя Синицын, мой однокурсник, Леша Эйбоженко… Я все думал: «Как же так?»
Помните у Горького есть: сам факт смерти на всех скверно действует… Вот этот сам
факт: почему в сорок два? Значит и я смертен? Произошла переоценка какой-то
своей собственной жизни, что ли… У меня дома были неприятности, у меня со второй
женой были неприятности. Пока я мотался она… То есть, все свелось одно к одному,
и отсюда, наверное, родилась у меня эта фраза «Время остановилось…» Всё. Я
больше ничего не хотел, я устал. Володина смерть стала последней каплей по
настроению. И эта капля - смерть Высоцкого - так повлияла на мою дальнейшую
жизнь. Я вдруг как бы осознал всю суету сует: был человек нужный всем и вдруг
–ушел… Какая-то шторка вдруг задернулась на окне и стало темно, и все - душа
умерла. Я сорвал три картины - меня приглашали, я не поехал сниматься.
Так я маялся, пока не отрезвел на этой дороге. И тогда пошёл к врачу и сказал:
«Спрячь меня хотя бы на три месяца, только так, чтобы я не смог выйти». И он
меня спрятал. Потом я год мучился, все-таки тянуло, хотелось выпить, но я это
выдержал и сейчас совершенно не пью. Знаете, мало говорить хорошие слова о
Володе, говорить о том, что был с ним знаком, что судьба мне подарила встречи с
Высоцким. Я сейчас скажу, может быть, банальную вещь, но во мне произошел слом и
я внутренне дал себе слово продолжать его дело. Не в смысле - брать гитару и
писать песни, а надо сниматься так, чтобы не было стыдно, надо говорить людям
правду, надо перестать унижаться перед режиссерами, которые иногда бывают
намного бездарнее, чем ты сам. Я вдруг понял, что надо удержаться на земле во
что бы то ни стало, надо завязать с питьем - прежде всего потому, что уйти с
этим делом очень легко. Я сказал себе: «Лёвка, имей в виду, что тебя не случайно
взяли в театральный, и не случайно снимают в кино. И хватит тебе разбираться с
неверными женами, дождись свою женщину, ту, что предназначена тебе…» Вот какую
огромную переоценку всех жизненных ценностей дала мне смерть Высоцкого.
Ну что же, жизнь продолжается и сейчас я веду две программы на Киевском
телевидении, говорю только правду, говорю на русском. Ой, я однажды шовиниста
купил гениально, я считаю. Он стал меня упрекать, почему я говорю на русском, а
я его спросил «Ну хорошо а кого из писателей Украины ты любишь больше всего?» А
он мне «Ну, это Тарас Шевченко, ведь он для нас чуть ли не второй Ленин». Я
говорю «Знаешь, я тебе клятву дам что с этого мгновения я начну учить
украинский, если ты мне сейчас, прямо сейчас прочтёшь стихотворение Шевченко -
кроме «Заповiта», разумеется, который все знают». И пауза… «Так чего ж ты? -
говорю я. - А вот песни Высоцкого ты наверняка знаешь. Что ж ты не переводишь на
украинский?» Вот так.
О телевидении. Передача называется «Тет-а-тет», идёт на Киев и область. Это один
из лучших каналов, телезрители его любят. Я был в основе его появления: ко мне
оттуда приходили ребята и я им там бесплатно рекламу делал…
Когда на Украине расправились с кинематографом, мне очень хотелось донести
людям, зрителям правду: почему нет картин, что происходит с актёрами,
рассказать, как с ними жестоко поступили. И я решил показать украинских
киноактёров, которые есть на Украине. Это талантливые люди, 150 человек штата!
Нo мне сказали, что это сейчас не совсем возможно, давай сначала через какую-то
другую программу. И мы придумали: старые песни на старой хронике: как мы
прекрасно жили, какие песни хорошие пели. Она так и называется «Музыкальные
забавы». Я, ведущий, говорю «Здравствуйте, мои дорогие! Сегодня вы будете учить
третью песню». И начинаю острить, шутить. Потом мы пристегнули к передаче «Кинозабавы».
Я с микрофоном подхожу к актёру: «Ну, расскажи, как ты живешь, чем сейчас
занимаешься?» И в ответ: «Работы нет. Сейчас работаю сторожем, по ночам
караулю». - «Ну а как мы дожили до жизни такой? Как ты думаешь, почему с нами
такое произошло?» И идет откровенный разговор двух актёров. А потом я показываю
кино: «Волга-Волга», «Весна», «Верные друзья» - старое наше кино. И главная
задача этой передачи - чтобы люди задумались, чтобы спросили друг друга:
«Ребята, что происходит? Почему культура на Украине никому не нужна? Почему с
ней расправились самым диким и страшным образом?»
Я вам сейчас скажу нет, актёров не выгнали со студии. Нам Киностудия Довженко -
всем, народным, распронародным заслуженным и просто актёрам - платит 58 тысяч.
Но чтобы вы поняли, что такое наши купоны, сравните булка-плетёнка стоит 18
тысяч, батон хлеба – 20. Так что зарплата актёра - два батона хлеба в месяц. Вот
так с нами расправились. Нам говорят: «Не хотите получать такую зарплату - идите
к чертовой матери». Фильмы не снимаются потому, что Киностудия Довженко стала
«народным достоянием» - она не может заниматься коммерцией. А спонсоры денег не
дают, потому что их такими налогами обложили…
Со всех сторон плохо, поэтому актеры, считайте, не только выброшены за черту
бедности, а они просто оскорблены. Им просто откровенно сказали: вы не нужны.
Сейчас все живут на выживание, то есть идёт откровенный геноцид. Так живут
сейчас художники, операторы, режиссёры… Я знаю актрису, которая шьёт. Вот жена
Брондукова - она шьёт, то есть они как-то выживают. Брондуков сидит на той же
самой зарплате - 58 тысяч. Жена его кормит. Платье сошьёт - за это получит,
пойдёт на базар, продаст. Та же самая актриса Кошелева вяжет шапочки, свитерочки,
носит на рынок продавать. Я знаю актёров, которые сторожат, знаю актеров,
которые сейчас где-то что-то кому-то строят, знаю актёров, которые «шестерят» в
каких-то коммерческих структурах, бегают по каким-то заданиям...
Я даже дошёл до Президента, рассказал ему об этом ужасном положении, в котором
находятся актёры. Ведь это же не просто 150 человек, это ещё и семьи: у каждого
и жена, и дети, и мать, и отец. То есть идёт просто уничтожение культурного слоя
страны, в которой я живу. Я ведь добрался до него почему? На верхах говорят -
нет денег на культуру, нет денег на кино. Но вдруг устраивают колоссальную по
масштабам, по трате денег кампанию «Голод-33», чтобы во всех бедах обвинить
москалей: Сталин и москали это устроили, а мы, бедные украинцы, - голодали. И
когда я спросил. «А почему из этих денег вы не дали актёрам, чтобы они фильмы
снимали чтобы театры работали? Ведь это же колоссальный рупор! Ведь все
прекрасно понимают, что актёры - это удивительные люди, которые любую вашу идею
могут преподать так, что все в неё поверят» - Кравчук, постучав себя по груди,
сказал: «Нету денег на Украине на культуру, нету».
А наша телепередача жива. Её очень любят, слушают старые песни. Но среди этих
песен нет-нет а прозвучит фраза: «Вы знаете, я всё-таки убедился на основе ваших
писем, что старые песни, которые мы вам показываем, помогают разобраться в том
времени, в котором мы сейчас живём. Вот без них разобраться просто невозможно и
тем более без той хроники, которую мы вам показываем». А в последней передаче
сказал: «Мы сейчас на Украине идём семимильными шагами к какому-то удивительному
Будущему и, уверяю вас, лбами встретимся с Прошлым, которое нас дожидается». То
есть я их потихоньку заставляю осознавать себя людьми...
Вернусь домой и обязательно расскажу им о вчерашнем пятнадцатилетнем юбилее
картины «Место встречи изменить нельзя». Когда мы закончили снимать этот фильм,
было ужасно жаль расставаться, хотелось ещё пожить в этом времени. Я и фильм
этот обязательно смотрю всегда, сколько бы его ни показывали. Конечно, жаль было
расставаться, я как-то сроднился со всеми этими людьми, актёрами, атмосферой.
Жаль было уезжать из Москвы, все-таки полтора года съёмок: и здесь много
снимали, и в Одессе. Было очень трудно расставаться, очень. Но я понимал, что
это работа, ну что же, такова наша актёрская жизнь...
|
