Я родился в 24-ом году в Москве, на Большой Молчановке. По происхождению я грузин, но, как говорят мои грузинские друзья, московского разлива. Я жил на Арбате с 24-го года по 41-й в доме № 43, рядом с диетическим магазином, там, где сейчас электромагазин и какая-то восточная шашлычная. Тогда он был четырёхэтажный, потом его - перед войной - надстроили, превратили в шестиэтажный. И я жил в этом доме. У нас был прелестный двор до войны. Учился в 69-й школе, в Дурновском переулке. Теперь она не существует.
В 5-м классе я решил написать роман почему-то о китайском добровольце. В мои годы это было очень модным тогда: Красная Армия китайская, знаете... И я, конечно, ничего об этом не зная, сел и стал писать роман. Напридумывал там. Конечно, не закончил - мне это надоело. Но я писал - аккуратно, каждый день по три странички. Обязательно три странички. И если слово не умещалось, то я его переносил на завтра: часть писал сегодня, а остальное - завтра. Таким образом я себя дисциплинировал.
Школу я не окончил - из 9-го класса в 42-м году, семнадцати лет, ушёл на фронт. И когда я уходил, четверо из моих друзей уже были убиты.
Был рядовым до конца войны, миномётчиком. Воевал на Северном Кавказе. Я был очень смешной солдат и, наверное, толку от меня было немножко, но я очень старался делать так, чтобы все были довольны: и друзья, и враги. Я стрелял, когда нужно было стрелять. Хотя честно вам скажу, что не с большой любовью я стрелял, потому что убивать людей - это не очень приятная вещь. Потом - я очень боялся фронта. И я помню сейчас: когда я первый день попал на передовую, и я, и несколько моих товарищей - такие же, как я, семнадцатилетние - очень бодро и счастливо выглядели, и на груди у нас висели автоматы, и мы шли вперёд - в расположение нашей батареи, - и уже представляли каждый в своём воображении, как мы сейчас будем прекрасно воевать и сражаться. И в этот самый момент, когда наши фантазии достигли кульминации, вдруг разорвалась мина, и мы все упали на землю, потому что полагалось падать. Мы упали как полагалось, а мина-то упала от нас на расстоянии полукилометра. Потом все, кто находился поблизости, шли мимо нас, а мы лежали. Все проходили по своим делам, а мы лежали. Потом мы услышали смех над собой, подняли головы, поняли, что пора уже вставать. Встали и тоже пошли. Это было наше первое боевое крещение. Тогда я в первый раз узнал, что я трус. В первый раз. Кстати, должен вам сказать, что до этого я считал себя очень храбрым человеком, и все, кто был со мной, считали себя самыми храбрыми. А потом...
Шла война, я многое узнал, многое увидел. И ещё узнал, что все, кто были со мной, они тоже боялись: одни показывали вид, другие не показывали - все боялись. Это меня немножечко утешило. Впечатление от фронта было очень сильное, потому что я был мальчишкой. И потом уже, впоследствии, когда я стал писать стихи, первые мои стихи были на военную тему. Много было стихотворений. Из некоторых получились песни. Это были, в основном, грустные песни. Потому что, я вам скажу, ничего весёлого в войне нету...
Был ранен под Моздоком. А потом - госпиталя, а потом, после лечения, - тяжёлая артиллерия резерва Главного командования. Вот и всё, что мне удалось повидать. До Берлина я не дошёл...
Один раз я написал против желания. Это было в 45-м году, когда я долго обивал пороги редакции военной газеты, где хотел опубликовать свои лирические стихи, очень плохие. И мне всё время отказывали. А потом мне предложили, в 45-м году, написать быстренько стихи о демобилизации, и как мне это было ни малоинтересно, я ради того, чтоб напечататься - я никогда не печатался, - долго думал-думал и сочинил ужасное что-то – еще хуже тех моих стихов. И это сразу напечатали. И я был страшно счастлив.
А вообще моя жизнь литературная сложилась очень удачно. Если не считать каких-то переводов в начале моей деятельности (ради денег), всё, что я делал, я делал - по любви, да за это ещё и деньги получал. Это большое счастье, потому что не всем это удаётся.
Я вернулся с фронта и поступил в Тбилисский университет на филологический факультет. И так как я стал студентом и писал стихи понемножечку, то мне захотелось обязательно написать студенческую песню. Но в то время студенческие песни были только дореволюционные, в основном, песни грустные - ну такого типа, как «Быстры, как волны, дни нашей жизни, чем дальше, тем ближе к могиле наш путь...». Это был образец для меня. И я в 46-м году написал стихи, потом придумал мелодию - и у меня получилась такая студенческая песня, первая песня в моей жизни. Эту песню мои друзья разучили, и мы её иногда пели в компаниях тифлисских, как это полагалось. А после этого я не думал уже о музыке, писал стихи.
Студентом 1-го курса университета я почему-то решил писать - вот такой графоманский зуд: как только видел белую бумагу - хотелось писать. Писал. Писал большой роман, колоссальный, о гражданской войне. Почему? - я не знаю. Писал, написал массу. К счастью, сохранилось. И как-то недавно попробовал почитать - стало так стыдно и в то же время страшно: как я мог написать вещь, в два раза превышающую «Войну и мир»?! Откуда это у меня? Может, потому что я плохо учился.
С Пастернаком был знаком очень шапочно. Он приехал в Тбилиси в трудную для себя пору жизни - очень, и грузинские писатели устроили ему вечер - в его пользу, так сказать. Это был, по-моему, 48-й год. Трудно было, очень трудно ему. Ну а я писал стихи, очень плохие, подражательные, и я попытался к нему пробраться в гостиницу - и пробрался. И он меня принял. И я пришёл к нему в номер. Он спросил - для чего я пришёл? Я сказал: я пишу стихи, и хочу поступить в Литературный институт, и не знаю - стоит ли или нет? Он сказал: «Ну, читайте стихи!» Я стал читать стихи, он смотрел в окно и абсолютно не реагировал ни на что. Ни разу он не пошевелил бровью - ему это всё было неинтересно. Слава Богу, стихов было мало, и я прочитал их все, понял, что я не то прочитал. А потом он стал говорить о Литературном институте. Вот что он говорил - я сейчас не помню и сожалею, что когда я вышел оттуда, я не записал сразу же его слова. Он мне единственное что сказал, что я запомнил: «Если вы учитесь в университете, то вам не нужно идти в Литературный институт. Литературный институт - это гениальная ошибка Горького: он хотел, чтобы дети из простонародья получали литературное образование. Он был сам таким, и ему казалось, что можно сделать писателем человека в Литературном институте. Жизнь показала потом, что много очень одарённых писателей не имеют никакого отношения к Литературному институту, и очень много плохих писателей вышло из Литературного института. Всё это зависит от самого человека, а не от учебных заведений, где он учится». А больше я с Пастернаком не встречался. Но я его всегда любил, и по-настоящему я его стал понимать уже очень поздно. По-настоящему.
Закончил университет и уехал в Калужскую область работать учителем. Я преподавал русский язык и литературу, сначала в деревне, а потом и в самой Калуге. В частности, у меня училась - в Калуге, в девятом классе, в школе рабочей молодёжи - одна девочка, которая, в общем, не очень хорошо училась, но старалась. У неё были очень трудные условия в жизни для того, чтобы хорошо учиться. И она мечтала стать актрисой, а я в этом сомневался. Но мне не хотелось её иллюзии разрушать: я был учителем - она могла мне поверить. А потом, через 8 лет, мы встретились в Москве, она была уже известной киноактрисой. Это Тамара Сёмина...
Там продолжал писать стихи, посылал их в местную газету, оттуда получал ответ, что нужно читать побольше Пушкина и Лермонтова. Через год приблизительно я поехал в Калугу, пришёл в местную газету. «Как ваша фамилия?» Я говорю - вот так. «О-о! Мы вас знаем - вы же нам присылали стихи?» - «Да, присылал стихи». - «Ну, заходите! Как вы поживаете?» - «Ничего». - «Привезли ли новые стихи?» - «Привёз», - сказал я и дал им старые стихи. Они сказали: «Замечательно!» - и опубликовали их. Тут я понял, какая польза от знакомства.
Так как в Калуге других поэтов не было - я считался самым лучшим. У меня немножко кружилась голова от успехов. Я писал стихи ко всем праздникам, ко всем временам года, публиковал их в местной газете, получал маленький гонорар. Сомнений никаких не было. В Калуге у меня вышла маленькая книжечка стихов.
Я переехал в Москву. Совершенно случайно попал в «Молодую гвардию». Год был без работы - не мог устроиться никуда. И потом случайно я встретил одну даму, фамилия её Денисова Искра, журналистка. Она тогда работала в ЦК комсомола. А так как я в Калуге работал в комсомольской газете, то пошёл к ней и говорю: «Ну помогите хоть куда-нибудь! Ну что ж такое! - я взрослый человек...» Видимо, я ей показался симпатичным, что ли, чёрт его знает (она меня не знала). И она через два дня позвонила и сказала: «Идите срочно в «Молодую гвардию» - там нужен редактор». И я помчался туда как угорелый, потому что у меня семья, кормить нечем, денег нету. Я помчался туда - меня взяли на работу, и я стал редактором комсомольской литературы: всякие брошюрки, знаете?.. Комсомольская литература. Я выпускал всякие брошюры о передовиках-комсомольцах - всякую ерунду. Ну вот там я сидел, наверное, год, на этой литературе, но постепенно писал стихи, и постепенно стал известен в издательстве как пишущий стихи. И меня, так как ко мне хорошо относились, перевели в редакцию поэзии народов СССР, и я стал редактором и стал выпускать переводные книги поэтов. И там я много навыпускал книг. Но обстановка очень печальная была в издательстве - это длинный рассказ.
В Москве я попал в литературное объединение, где были молодые поэты, очень талантливые, которые не опубликовали ещё ни одной строчки. И они меня обсуждали. Очень сильно меня побили. Сначала я думал, что они это от зависти делают, но вскоре понял, что это - потому что я этого достоин. Я перестал писать стихи: несколько лет не писал совсем. Потом снова жизнь заставила, природа заставила - и я стал писать иначе. Может быть, не намного лучше, но, во всяком случае, так, как я должен был писать, по своим способностям. Я был очень робкий человек. Иногда выступал со стихами в числе других поэтов, и меня воспринимали очень средне. Меня это вполне устраивало. Была маленькая потребность - может быть, это любовь к фольклору - была маленькая потребность некоторые свои стихи не просто читать, а чуть-чуть декламировать, а ещё бы лучше под музыку.
И однажды меня научили на гитаре трём аккордам, самым примитивным. И я взял гитару, и как-то, когда мы встретились с друзьями, я своё старое шуточное стихотворение напел под случайную мелодию, которую только что придумал, и моим друзьям очень понравилось. И мне это было очень приятно, и я тут же напел второе стихотворение. Потом у меня появилось пять таких песен, потом шесть...
Когда появилась возможность перейти в «Литературную газету» - после Кочетова, новый состав «Литературной газеты», и мне только заикнулись об этом - я с удовольствием, с радостью туда бросился. И меня назначили заведовать отделом поэзии. Ну что отдел поэзии! - я один был. Так называлось просто. Я один сидел, маленькая комнатка у меня была, заваленная рукописями графоманов в громадном количестве. Но тогда я уже интенсивно писал стихи и песни, очень интенсивно. И от меня требовалось иногда - время от времени - в «Литературку» давать чьи-то стихи. Ну, когда приходили известные авторы, я брал их и отдавал в редколлегию, и они уже шли. Так что моя задача была - борьба с графоманами. Там мне было очень хорошо: во-первых, - коллектив был прекрасный, ко мне очень хорошо относились, очень меня ценили за то, что я делал, хотя кругом был свист и шум. Мои друзья, в общем. И там же, в редакции, я стал писать повесть свою первую «Будь здоров, школяр!». В общем, это было очень интересное время. И оттуда я выходил на выступления, и тут же стали на меня сыпаться фельетоны - это всё было в «Литературной газете». И кончилось тем, что в 62-м году меня пригласил к себе уже новый редактор Косолапов, замечательный человек, очень смущённый, очень мялся, мялся, и потом мне говорит: «Вы знаете, мне всё время звонят из ЦК и возмущаются, что заведует отделом поэзии гитарист. Как быть?» Я говорю: «Ну, как быть? Я уйду, чтобы вас не подводить» - и я ушёл из «Литературной газеты». Меня приняли в Союз писателей - и я стал вольным художником.
В 60-м году вышла книжка стихов. В 62-м году вышло ещё две книги стихов: одна - в издательстве «Советский писатель», другая - в тбилисском издательстве «Заря Востока».
Та, первая моя повесть, которую я писал, в общем, не для печати, а так - для своих друзей, для самого себя: свои воспоминания о фронте, когда я семнадцатилетним мальчиком попал на войну, - случайно совершенно попала к Константину Георгиевичу Паустовскому, которого я не знал, - ему передали. Он прочитал и очень загорелся и попросил, чтобы меня привезли в Тарусу. И я поехал. Трое суток там жил у него, мы общались. У меня тогда появились первые песни, и он слушал их с интересом. И водку пили, хотя ему было нельзя. И потом он всё время за мной следил. И он поместил эту повесть - «Будь здоров, школяр!» - в «Тарусские страницы», такой сборник коллективный: там Паустовский, стихи Марины Цветаевой, стихи Мандельштама, стихи Заболоцкого, стихи Слуцкого, Винокурова и много-много других интересных вещей, и отстаивал меня, когда меня бранили. Ну, можно сказать, что Паустовский - мой крёстный отец, если говорить обо мне как о прозаике.
И однажды вечером, в конце рабочего дня, позвонил мне знакомый человек и сказал: «Не согласитесь ли вы приехать к нам домой попеть свои песни?» - «Конечно!» - сказал я с радостью - и поехал по незнакомому адресу. Приехал. Там собралось человек тридцать тихих интеллигентов, стоял магнитофон - тогда это была большая новость. Я спел им эти пять песен, потом мы сделали перерыв, потом я спел снова эти пять песен, потом мы опять сделали перерыв, потом я опять эти песни спел... Магнитофон записывал. Я оттуда уехал. Забыл этот адрес. На следующий вечер ко мне позвонил совершенно незнакомый человек и сказал: «Не приедете ли вы попеть свои песни?» - и я опять поехал...
И так я ездил года полтора по чужим домам. Количество песен прибавлялось, магнитофоны крутились, всё это записывалось. Потом я начал получать письма из других городов. Ну, например, из города Кирова я получил письмо, где один рабочий мне писал, что слушал на ленте мои песни, они ему очень понравились, особенно понравились ему десять песен - он приводит список - и ни одной моей песни. Да, тогда всё мне приписывалось: и «Здравствуй, моя Мурка!..», и многие другие песни.
Потом некоторые в России всё время думали, что Окуджава - это женщина.
Однажды мне предложили выступить публично. Это было в ленинградском Доме кино. У меня уже было тогда двенадцать песен. Я спел в первом отделении двенадцать, во втором я их повторил снова. Меня очень хорошо принимали, была очень хорошая аудитория.
А потом, когда я вернулся в Москву, мне позвонили из московского Дома кино и говорят: «Что же это вы?! В Ленинграде выступаете, а в Москве не выступаете!» Я сказал: «Пожалуйста!» - и помчался туда. Но это был не мой вечер, а вечер отдыха, суббота. Значит: большой зал, сидит публика, которая меня вообще не знает. Представьте себе - вот такой зал, такая сцена, там выступает эстрада: контральто поёт арию, потом выходит какой-то тяжеловес, поднимает гири, потом чтец читает стихи Маяковского... Потом говорят: «А сейчас Булат Окуджава споёт свои песни». В зале пахнет шашлыком из ресторана, публика идёт в ресторан, возвращается обратно - всё время такое вот времяпровождение. Показывали перед этим фильм «Осторожно, пошлость!». Потом объявили меня. Никто тогда ещё мною особенно не интересовался. Я выхожу, - маленький, тщедушный, - становлюсь в углу сцены, микрофон плохой, играть на гитаре не умею, петь не умею... Начинаю петь свою песню. Так как я очень волновался, очевидно, половина слов пропадала - мне так казалось. Вдруг из зала кто-то крикнул: «Пошлость!» - и группа сидящих вокруг этого человека людей начали аплодировать. В зале начинался свист. Я взял гитару и ушёл со сцены.
Мне говорили: «Ну, как вам не стыдно?! Коммунист - с гитарой, на эстраду выходите...» Ну, это было, действительно, непривычно.
Потом однажды меня вызвали наверх и сказали мне, чтобы я эту песню - про Лёньку Королёва, - не пел, потому что она неправильно ориентирует нашу молодёжь. «Чем же неправильно?» - спросил я. «Ну, видите ли, там у вас ваш Король уходит на фронт... Ну, во-первых, королей у нас нету. А потом - когда он погибает, его некому оплакать. Как, то есть, некому оплакать - а общество наше?» Но я, на своё счастье, продолжал её петь. Пел я её года три, пока у меня не сочинилась другая песня - про дураков. И мне, в связи с этим, пришлось опять совершить путешествие туда, и мне сказали: «Послушайте, у вас же есть замечательная песня про Лёньку Королёва! Зачем вам петь...» Я понял, что время - прекрасный доктор, оно всё само ставит на свои места. Мы воспитываем время, но и время нас воспитывает: мы постепенно привыкаем к вещам, которые кажутся нам несуразными, неестественными, иногда даже опасными. Потом привыкаем, потом всё становится на свои места. Главное только - не поддаться, быть твёрдым, принципиальным, а время само сделает своё дело: оно оставит лучшее, а слабое и худшее оно постепенно отметёт в сторону. Но, к сожалению, тогда, когда всё стало на свои места, я перестал писать стихи - стал писать прозу...
С Ахматовой у меня связаны печальные воспоминания. А с Анной Андреевной мы познакомились тогда, когда я уже в какой-то степени стал известен, и она меня пригласила к себе. Но так как для меня она была живым богом, я никак не мог решиться к ней поехать - я боялся. Я боялся год, боялся второй год. Она меня приглашала, приглашала, и, наконец, я поехал. Я приехал к ней в Комарово. Но... У меня было такое состояние, как будто меня ударили по голове. Я помню, что она вошла, села, очень милая, очень располагающая, стала со мной говорить - о чём, - я не помню: я был в полуобморочном состоянии. Я глупо улыбался, кивал ей. Мы сидели довольно долго там, у неё. Потом я уехал. Однажды - в Ленинграде я находился и должен был срочно уезжать в Москву, у меня был билет, и через полчаса я должен был быть на вокзале, - и вдруг мне позвонил её друг и секретарь и сказал: «Анна Андреевна очень просит тебя приехать». Я сказал: «Нет, я не могу, сейчас уезжаю! Вот вернусь - и сразу к ней заеду!» Тут она взяла трубку и говорит: «Я прошу вас приехать». Я тогда не понимал, что я говорю с Царицей - понимаете? - не понимал. Я говорю: «Анна Андреевна! Вы знаете, такие обстоятельства, я должен...» - и засуетился, какую-то чепуху понёс... И она взяла и повесила трубку. Я потом уже понял, что я должен был выкинуть этот билет и поехать к ней. А вскоре она умерла, и больше мы не виделись. Вот так вот. Как сказал Александр Яшин: «Спешите делать добрые дела».
Потом мне посчастливилось: я стал ездить за границу. Для меня лично это очень большое событие было в моей жизни. Те, кто не ездил, наверное, представляют себе: не ездил, не ездил - и вдруг поехал! И вот я в течение восьми месяцев: начал с Югославии, потом попал в Венгрию, потом во Францию, потом в Западную Германию, потом в Австралию, потом в Индонезию. Видел очень много чего интересного - видел своими глазами, что для меня очень важно, и о многих вещах составил собственное мнение. Мне пришлось выступать. Первое большое выступление было в Париже. Я очень боялся. Потому что я и здесь очень боюсь, а вдруг - в Париже, где этот жанр давно известен, и хорошо известен, вдруг выходить перед тысячной аудиторией. Сначала предполагался мой вечер в маленькой аудитории на 150 человек. Я согласился. Но потом, в связи с тем, что количество желающих увеличивалось с каждым днём, этот концерт был перенесён в здание «Метеалите». Это довольно большое помещение в центре Парижа. И я стал выступать. Я очень боялся, и настолько, что мне даже стыдно становится за самого себя - так я боялся. Ну а принимали меня хорошо, и я постепенно успокоился, и всё вошло в свою колею.
А следующее большое выступление - уже с меньшим страхом - было в Мюнхене, тоже приблизительно на тысячу человек. Там был один такой смешной эпизод. Уже когда вечер подходил к концу, и я сам вошёл в азарт, и публика как-то настроилась очень хорошо и благожелательно, в самый такой ответственный момент вдруг из амфитеатра кто-то крикнул: «Гоп со смыком!»
Требовательно очень. Я забыл, что я в Мюнхене, - я обиделся и сказал, что я пою только свои песни, а если вы хотите петь «Гоп со смыком», значит, идите сюда и пойте сами - и пошёл со сцены. И вдруг я увидел, уходя, как какой-то человечек очень быстро, торопливо, и радостно, и возбуждённо бежит к сцене из амфитеатра. Он добежал до сцены, публика стала гудеть на него, топать ногами. Он увидел, что нет ни меня, ни гитары, и очень смущённый вернулся обратно. Потом кончилось выступление, и часть публики стала заходить за кулисы поговорить. И я увидел его: он горько рыдал, как ребёнок, хотя он был человек пожилой. И вместо того, чтоб ему извиняться передо мной, пришлось мне просить у него прощения, его успокаивать. Выяснилось, что он не хотел меня обидеть. Это русский эмигрант, которому было интересно меня слушать, и он единственное что запомнил - «Гоп со смыком!», и для него это было как «Браво!», вот он это и выкрикнул. И он мне подарил пластинку Шарля Азнавура - это чтобы я не обижался и не помнил обиды, и расписался там. Он одессит...
Много приходилось выступать в Австралии. Австралия - очень интересная страна, но я не умею, как лекторы о международном положении, рассказывать о виденном в чужих странах. Там тоже приходилось выступать очень много. Мы там были с Робертом Рождественским. Но так как Австралия воевала в то время с Вьетнамом, то все менеджеры отказались устраивать наши концерты - из протеста. Но мы всё-таки выступали по несколько раз в день в университетах различных городов, перед всякими прогрессивными деятелями. Ну, главным образом посмотрели страну - это очень интересно.
Ну, и последняя страна, - это была Индонезия, страна очень богатая и удивительная. Так что она все мои впечатления как-то затмила. Ужасно грязная и нищая страна. На улицах стоят танки, на танках сушатся пелёнки. Половина населения возит эти колясочки - рикши, а половина ходит в солдатской форме. Все они очень любят свою форму, очень гордятся ею, носят большие пистолеты, сидят на этих танках, на танках играют дети. Кроме кино, больше никаких развлечений не существует: театров нет, одна или две газеты выходят, концертов не существует, связей с зарубежом культурных нет. Она переживает кризис, страна. Но переживает кризис, потому что миллион человек они там пустили «в расход». Сидели мы дома у одного посольского работника вечером, и вдруг пришёл индонезийский офицер. И посольский работник ему сказал по-индонезийски: «Ахмет! Заходи, пожалуйста! Заходи!» И нам сказал: «Это большая сволочь - он всё время убивает людей... Заходи, пожалуйста! Заходи! Садись!» Пришёл этот офицер, взял со стола бутылку виски, положил в карман и сказал, что его ждут офицеры в казарме - он должен их угостить. Потом выпросил несколько пачек сигарет, подарил каждому из гостей по пуле от браунинга (они у него не на счету, не по счёту) и ушёл. Там такие события не очень приятные.
Вот что касается моих поездок.
...Один раз мне посчастливилось попасть в Соединённые Штаты. Так, случайно как-то: вдруг мне позвонили и сказали, что меня приглашают американские университеты. Согласен ли я? - Ну, согласен, конечно. И прошёл год, пока меня оформляли, и я забыл об этом. Однажды вечером мне звонят и говорят: «Ну, Булат Шалвович, вы готовы? Завтра утром вылетаете!» - «Ну, я, - говорю, - собственно, готов - а что готовиться-то!» Я-то думал, что я лечу туда с какой целью - буду среди славистов выступать, петь песни свои, которые там известны, читать стихи... Говорю: «Ну, а что готовиться? - я готов!»- «Да, ну вы знаете, что вас приглашают читать лекции о современной русской поэзии». А я ничего не сказал, потому что я почти уже был в обмороке: никогда в жизни никаких лекций не читал. А тут - накануне вылета! А лететь хочется. Я говорю: «Да-да, конечно, конечно...» - повесил трубку. Утром сел в самолёт и полетел. Лечу в том же полуобморочном состоянии, мучительно думаю: что же делать? что же делать? Вот прилетел, с опозданием. Меня встретил профессор одного из университетов, посадил в машину. И я говорю - а всё-гаки десять часов полёта, голова кружится. Я говорю: «Мы сейчас поедем в отель?» - «Нет, знаете, поздно. Вы с опозданием, потому прямо на лекцию...». И я, как приговорённый, еду. И меня вводят в аудиторию, и там сидят человек восемьдесят славистов: профессора, студенты, аспиранты. Очень милые люди, они все мне аплодировали, все они обо мне знали. Было очень приятно, думаю, что приятно. Вот я сел за столик, и от страха я решил покаяться - я им сказал: «Знаете, вот так произошло. Я никогда в жизни никаких лекций не читал, а тут такая возможность прилететь к вам. Ну что мне, отказываться, что ли?!.. Ну что будем делать?» А они, такие доброжелательные, все смеются. Я говорю: «Если вы хотите, я буду вам рассказывать свою жизнь». Они все зааплодировали и очень захотели. И я стал им подробно рассказывать свою жизнь. Они ничего не знали. Как я учился в школе, как я был пионером, что такое пионер, как моих родителей арестовали в 37-ом году и как смели арестовать, и как это всё происходило, как я на войну пошёл, как я воевал - всё их интересовало. И я читал им пятнадцать лекций. Они платили по двадцать долларов за вход. Это не в мой карман - это университету: так полагалось. И их не убывало: каждый день они приходили...
...У меня первая пластинка вышла через двадцать лет после того, как я начал писать песни. Когда уж спохватились. А вы знаете, как самая первая пластинка моя вышла? Не большая, а маленькая. Она вышла - я даже об этом не знал. И вдруг - четыре песенки там в моём исполнении - продаётся.
Мне приятель говорит: «Продаётся». Я говорю: «Не может быть! Я ничего не знаю об этом!» - «Нет, продаётся!» Я побежал. Действительно, моя пластинка, с жутким портретом каким-то. Я разозлился, купил, принёс домой, поставил - и сразу понял, что это переписано с французской пластинки, которая вышла раньше. И я написал на фирму такое письмо: «Я сначала очень рассердился, когда узнал, что вы выпустили без моего ведома, но потом я понял, что вы решили, что я давно умер. Но всё-таки можно было б посоветоваться с вдовой. Я уж не говорю о том, что вы поместили портрет моего двоюродного брата».
Тут вообще паника началась. На этой почве мы познакомились, и потом у меня появились...
|
