В текущем номере мы предоставляем читателям воспоминания о еще одном интервью.

ИНТЕРВЬЮ

           Душным летом 1972 года в Ленинграде, на Чугунной улице, в коробке служебного помещения, называемой совещательной комнатой, где в тот момент находились поэт Г. Поженян и еще двое незнакомых мне парней, я впервые лицом к лицу встретился с великим человеком – Владимиром Высоцким.
           Я употребляю эпитет «великий» не в умаление заслуг и достоинств других наших современников. От глубокого душевного потрясения, пережитого мной давным-давно из-за первого, «подпольного» прослушивания песен «Хрипастого», у меня раз и навсегда сложилось впечатление, что Высоцкий – это мы, это наша эпоха.
           Позже, помните, сложился даже исторический анекдот. Студента из будущего спрашивают: «Кто такой Леонид Брежнев?» На что следует ответ: «Мелкая политическая фигура эпохи Высоцкого».
           В стихотворно-песенно-артистических произведениях Высоцкого есть все: от уборщицы Нинки и уличных хулиганов, полета в самолете гражданской авиации и бойцов штрафного батальона до рассказа о Париже и неофициальной беседы с отставным первым секретарем «родной коммунистической партии». Портреты, действующие лица... А необъятная тематическая широта – неоспоримое доказательство необъятности таланта поэта.
           Так какова же была его или, вернее, наша эпоха? Как теперь оказалось, мы тогда пересели с броневика Ленина в «Наш паровоз, вперед лети!» и сходу вкатились во времена массово-глухого, а порой и открыто-одиночного недовольства. Несмотря на инерционное давление партийного аппарата.
           Виктор Цой значительно позже Высоцкого угрожающе требовал в своих песнях: «Мы хотим перемен!». Но надо было обладать поистине гениальной интуицией, чтобы, прозревая грядущее, еще в семидесятые годы почувствовать, что поезд идет под откос, и сказать так, как сказал народный поэт: «Пусть впереди большие перемены – я это никогда не полюблю!».
           Владимиру Высоцкому, как никому другому в советское время, удалось воплотить в своем творчестве заповедную аксиому русской литературы: художественное, поэтическое слово – это не рафинированная игра в искрящийся бисер, а наивысочайшая тягость воплощения в нем правды жизни и неистребимый поиск справедливости.
           Все это достаточно сложно, и я пишу так совсем не для того, чтобы смутить читателя высокопарностью. Напротив, для ясности. Потому что ко времени исторической для меня встречи с Высоцким я уже был мало-мальски обучен по системе высшего филологического образования, умел отличать в стихах искренность от подделки, глубокую заинтересованность автора от спекуляции на теме.

Кадр из к/ф «Служили два товарища»

           В то время я уже целый год трудился репортером-поденщиком на радио Ленинградского оптико-механического объединения, сокращенно ЛОМО.
           Великий тезка мой к тому времени преуспел: бросил Киевский строительный институт, где учился по настоянию родителей[1], закончил театральную студию, попробовал актерскую силу на подмостках двух или трех московских театров и прибыл в прославленный город на Неве уже в роли бессмертного Гамлета в составе труппы знаменитого Театра на Таганке.
           Таганцы ставили пьесу Шекспира во Дворце культуры имени одной из советских пятилеток, уж не помню точно, какой по счету[2]. Творческая интеллигенция и советско-партийная общественность Северной Пальмиры пришла в необычайное волнение от невиданного до сих пор Принца Датского, произносящего шекспировский монолог в переводе Бориса Пастернака на пустой сцене, у края свежевыкопанной могилы, в спортивном трико и с гитарой наперевес.
           Кому-то это показалось, кому-то – не очень, кто – «за», кто – «против». Горячие дискуссии вокруг образа нового Гамлета, воплощенного на сцене Высоцким, переходили порой в рукопашные схватки. Особенно в студенческих общежитиях.
           И вдруг в среде местных журналистов и газетчиков разнеслась удивительная весть, что всеобщий кумир выступит со своими песнями в конференц-зале ЛОМО. Здесь в то время находилась одна из лучших сцен тогдашнего Союза с любящим исполнителя интеллигентным и благодарным слушателем.
           Бывшее ЛОМО – одна из передовых и крупнейших в мире фирм по оптике, радиотелемеханике и акустической аппаратуре для космоса и подводных изысканий. Трудилось там тогда тысяч сорок разного народу: все в наушниках производственной музыки, почти все сплошь в белых халатах и мягких тапочках, в герметично закупоренных помещениях с заданным микроклиматом, с Политехническим институтом на базе предприятия. Здесь становилось нормой: высококвалифицированный рабочий с одним, а то и с двумя инженерными дипломами.
           Дюраль, стекло, бетон... Мягкие кресла просторного конференц-зала амфитеатром облегали небольшую открытую, полуовальную сцену, оборудованную микрофоном стационарной звукозаписывающей студии. А само предприятие, кстати, считалось «закрытым», оборонного значения, и чужих журналистов со стороны просто-напросто оттуда выгоняли. Информация местных газетчиков, поставляемая ими во внешний мир, тщательно отцеживалась через секретный отдел. В многотиражной газете ЛОМО «Знамя»[3] сотрудничал в те годы Сергей Довлатов, черпая там материал для своих первых рассказов и вырастая в известного писателя.
           Со всех ног бросился я к своему редактору на радио, сообщая о скором прибытии Высоцкого. Она поморщилась.
           – Что ты предлагаешь?
           – Конечно, музыкально-литературную композицию! – воскликнул я, по-молодому наивный, хотя уже не однажды «битый».
           К тому времени мне удалось озвучить в эфире стихи тогда еще гонимого Эдуардаса Межелайтиса, снабдить музыкой мягкий, «камерный» мир ленинградской поэтессы Тамары Никитиной, других редко печатаемых лириков, не считая местных талантов из литературного объединения ЛОМО. Мне казалось довольно несложным создать радиокомпозицию по творчеству Высоцкого, принимая во внимание высокую степень его блистающего самобытностью поэтического таланта и широкую уже к тому времени известность поэта и ведущего артиста Театра на Таганке.
           Но редактором моим была женщина предпенсионного возраста, познавшая все тайны партийной жизни. На прекрасных студийных «МэЗах» она частенько и скрытно переписывала песни того же самого Высоцкого, неплохо приторговывая бобинами по 100 рэ за штуку (это в те времена!), так как только она пользовалась правом на внос и вынос магнитофонной ленты через проходную. Мне, однако, начинающая бизнес-коммунистка жестко отрезала:
           – Нет! – А потом, чуть подумав, – Может быть, только минут на пять в «Новостях».
           Ее скепсис и настороженность мне были непонятны. В свои тридцать лет я совершенно не реагировал на то, что всего лишь четыре года назад, жарким летом 68-го, под гусеницами советских танков погибла «пражская весна» в Чехословакии и что как раз в 72-м началась очередная чистка в рядах творческой интеллигенции Союза.
           По словам нынешнего нашего земляка Станислава Холмогорова, двенадцать лет проработавшего в Театре на Таганке, накал страстей и ужас ожидаемого разгрома труппы с особой силой выражен в песне Высоцкого «Еще не вечер», в которой любимый театр ассоциируется с пиратским кораблем «Корсар», едва держащимся на плаву. Только отчаянный телефонный звонок «по вертушке» главного режиссера Юрия Любимова Генсеку Брежневу помог ему спасти свое сценическое детище.
           Всего этого, конечно, не знали в то время ни я, ни редакторша. Но она была все же искушеннее меня. Предстоящая встреча в ЛОМО с Высоцким нигде в городе заранее не была объявлена, и я, обрадовавшись отсутствию пишущей братии, помчался с портативным магнитофоном «Репортер-5» венгерского производства на интервью с поэтом. А моя руководительница мигом отправилась в партком совет держать: пускать в эфир сообщение о Высоцком или не пускать?
           Новая трудность неожиданно настигла меня у самых дверей конференц-зала. Поклонницы Высоцкого – молодые работницы и те, кому «по блату» удалось попасть на территорию головного предприятия, запрудили собой все подходы-выходы. Как и положено соперницам, стояли они молча, отчужденно друг от друга. Но когда перед началом концерта появился Высоцкий в оцеплении народных дружинников, истеричные почитательницы поэта всей своей массой устремились к нему. Пробиться сквозь них было просто невозможно.
           Крепким парням удалось затиснуть непризнанного гения в продолговатую комнату. Пятеро из них заняли круговую оборону у дверей, и к призывным выкликам юных ленинградок «Володя! Володя!» примешался и мой сердитый баритончик: «Пресса! Пресса! Здесь – пресса!». Я при этом яростно работал локтями, держа над головой красную книжечку с золотым тиснением.
           Растерявшийся дружинник вставил голову в дверь и сообщил в пространство:
           – Там какой-то из прессы...
           – Кто такой? – резко спросил глухой, как бы простуженный басок.
           – Я – корреспондент местного радиовещания!
           – А-а-а... Тогда заходи, – улыбчиво протянул Высоцкий, и коротко, но участливо спросил:
           – В чем нужда?
           – Только небольшую радиобеседу для наших слушателей – работников объединения, – сказал я.

Кадр из к/ф «Место встречи изменить нельзя»

           ...В появившейся потом песне «Интервью» Высоцкий дал нелестный отзыв о деятелях масс-медиа, но полагаю, это не про меня. А опасливые советские журналисты, думаю, в то время не баловали его своим вниманием. Наверное, поэтому на мои слова Высоцкий удивленно вскинул брови, пристально вгляделся в меня и пророкотал окрепшим голосом:
           – После... После концерта. Минут десять, не больше.
           – Раз уж у нас тут сидит корреспондент, – сказал Поженян, – я поведаю для всех об одном случае, о котором рассказал мне военный моряк... Уж не знаю, в каком районе мирового океана их подводная лодка, субмарина, потерпела аварию и легла на грунт. Лежать морякам на дне пришлось сорок восемь часов, задыхаясь от недостатка кислорода, обливаясь потом. У нескольких членов экипажа, в том числе у замполита, помутился рассудок. В изолированном отсеке подлодки оказался магнитофон с записями песен Высоцкого. Все эти долгие, жуткие часы они беспрерывно крутили кассеты и выжили. Особый эмоциональный настрой вызвала у моряков песня «Спасите наши души».
           Прищурившись, словно всматриваясь в темноту сквозь прожектора, подхватил тему героики и Высоцкий:
           – Вот у меня недавно был случай, на репетиции... Стоим мы на сцене у края «могилы». Там есть такой деревянный брус. И вдруг мой напарник оступается и летит головой прямо на угол. У меня сердце захолонуло. Но я этого парня успел подхватить и говорю ему: «Теперь ты мне по гроб своей жизни обязан». А он смеется: «Нет, говорит, теперь ты меня должен до самой пенсии содержать!».
           По ходу этого рассказа я впервые получил возможность увидеть поэта и отметил его прекрасную физическую подготовку, крепко сбитое тело человека невысокого роста, замечательную координацию движений и мгновенную реакцию. Поразило меня двойственное впечатление, которое оставляло его лицо. Внешне Высоцкий мог вполне сойти за ничем не примечательного московского парня, если бы не какое-то тонкое, идущее изнутри благородство. Челка. Тяжелый подбородок. Густые брови. Оттопыренная нижняя губа. И постоянно сдерживаемая внутренняя сила.
           Показалось, что Высоцкого занимает в его рассказе нравственная сторона процесса «спасение – благодарность». Он, видимо, и размышлял об этом, когда заметил, что я, настырный, давно уже тихонько включил свой магнитофон.
           – Ну, спрашивай уже, – понятливо усмехнулся он.
           – Владимир, – отчетливо и смело, как в прямом эфире, задал я свой первый вопрос, – скажите, пожалуйста, как Вас по отчеству?
           – Зачем это Вам? – неожиданно резко и тяжело откликнулся Высоцкий.
           – Вы – всенародный поэт, известный артист известнейшего театра в нашей стране и за рубежом, Вы старше меня и встреча наша официальная. Не могу же я перед радиослушателями называть вас просто Володей. Как-то несообразно с ситуацией, – как мог, объяснил я.
           – Ну, Семенович, – нехотя буркнул Володя. И отпарировал: – А Вас как?
           – Ну, Иванович, – в тон ему подхватил я. – Итак, Владимир Семенович, скажите, пожалуйста, как Вы оцениваете свое творчество? Вы – кто: менестрель, бард, шансонье?
           – Я поэт! – твердо, как математическую формулу, произнес Высоцкий. – Я – поэт, который пишет стихи и исполняет их под гитару. Я никогда не пою чужие песни или стихи. Я думаю, что если бы Пушкин жил в наше время, он бы тоже исполнял свои стихи под гитару. Он, кажется, владел каким-то музыкальным инструментом.
           – А кто Ваш любимый поэт?
           – Я всех и по-разному люблю. Нельзя любить только одного кого-то, исключительно выборочно.
           – Где и какие Ваши книги могут почитать наши радиослушатели?
           Высоцкий задержался с ответом. Вмешался Поженян:
           – На этот вопрос я отвечу. Мы, друзья, помогаем Володе с выпуском первого поэтического сборника. Он скоро выйдет, мы надеемся.
           – А какой совет Вы могли бы дать молодым людям? Как стать знаменитым или, скажем, известным?
           – Выйти на улицу, например, Горького, – пожал плечами Высоцкий, – выбрать витрину побольше и – ногой! Чтоб стеклышки посыпались. – Его примеры были, что называется, от «противного». – Смотря кто к какой известности стремится...
           Продолжить Высоцкому не удалось. Стремительно распахнулась дверь и, вырвавшись из рук дружинников, в комнату вбежала разгоряченная борьбой блондинка с накладными ресницами и румянами на щеках, в ослепительно серебряном платье с люрексом, вся похожая на космическое создание, и стала медленно надвигаться прямо на Высоцкого. «Вторжение» незнакомки меня взволновало только по одной причине: не помешала бы она нашему интервью!
           А Высоцкий, сидевший за столом вполоборота в мою сторону, даже не переменил позу, только зыркнул на девицу да по-боксерски набычился.
           Не встретив у поэта, видимо, ожидаемой реакции, поклонница разочарованно развернулась и (о, счастье!) выпорхнула из комнаты. Я облегченно вздохнул.
           – Итак, – вернул меня к прозе жизни ровный голос Высоцкого, – продолжим нашу беседу...
           – Владимир Семенович, расскажите, пожалуйста, как зародился замысел непривычного зрителям образа Гамлета, которого Вы играете на сцене? – задал я новый вопрос.
           – Однажды, – раздумчиво надиктовывал Высоцкий, – мы с Юрием Любимовым оказались в одном купе скорого поезда. Я рассказал Юрию, как я воспринимаю Гамлета и всю эту пьесу. Начиная с монолога «Быть или не быть». Знака вопроса в этом предложении у Шекспира нигде нет. И мы не должны канонически считать, что Гамлет – этакая полубезумная личность, запутавшаяся в сетях обстоятельств. Нет, Гамлет – это не потерявший разум уличный артист. Он – принц, царедворец, его учили этой науке: управлять собой, своей судьбой и людьми. Возраст у него совершенно зрелого мужчины. Не случайно, а намеренно он протыкает шпагой за занавесью подслушивающего противника. Он осознанно расправляется со всеми своими врагами. Он для этого и прибыл на корабле из Англии, чтобы навести порядок в своем доме...
           И тут в конференц-зале прозвенел первый звонок.
           – Что Вы хотели бы пожелать нашим радиослушателям-оптикам? – заученно выпалил я под конец.
           – Чтобы здоровы были. Чтобы выпускали больше очков, биноклей, фотоаппаратов и микроскопов. Ну, что там еще?
           – А Вам, Владимир Семенович, – дальнейших творческих удач и свершений!

Кадр из к/ф «Кадр из к/ф «Маленькие трагедии»»

           Я выхватил из кармана театральную программку «Гамлета» и попросил у Высоцкого автограф. Мыслями он уже весь был на эстраде и буквально слово в слово повторил свое пожелание, добавив только: «Дорогим оптикам».
           Этот вечер мне запомнился на всю жизнь. Свет в зале во время исполнения погасили. Высоцкий выглядел эффектно: старинная, заправленная в брюки русская косоворотка малинового цвета с горячим оттенком.
           Публика восторженно воспринимала затаенную иронию в стихах поэта, а клокочущая боль, вырывающаяся из его истерзанного горла, казалась той самой болью по утраченному людьми человеческому достоинству.
           Поражало произношение артиста. До Высоцкого никто так не пел. Общепринятые правила предписывали певцу «сглатывать» консонанты, добиваясь идеально открытого звучания гласных. Новатор по природе и бунтарь, Высоцкий «вытягивал» согласные, казалось бы, мертвые звуки в конце слов, и они оживали, послушные его воле.
           ...Скоро новая манера исполнения станет почти нормативом. Но Высоцкий и здесь был первым.
           Не знаю, кто-нибудь до меня отважился взять интервью у поэта, гонимого партийным официозом? Вряд ли. Не оказалось кинопленок и видеозаписей театральных постановок, в которых был занят Прометей-Высоцкий. В вихре житейских бурь пропала часть моих материалов, а оставшиеся я отправил в Комиссию по творческому наследию поэта. Но чем дальше отстоит от нас то время, тем крупнее и рельефнее обозначается для потомков сложное и многогранное творчество Высоцкого. И я счастлив, что интервью, которое я провел с ним, вышло в эфир летом 72-го. Интервью, ставшее для меня самым значительным событием в моей творческой жизни.
           ...На улице Пржевальского, неподалеку от Театральной площади и того самого Дворца культуры, жил мой младший и единственный брат Александр. Шли мы с ним как-то по своим заботам, и вдруг я снова и, как оказалось, в последний раз увидел Высоцкого.
           В знакомой малиновой косоворотке, в сапогах, верхом на лошади поэт триумфально пересекал асфальтное пространство Театральной площади и перепутанные в этом месте трамвайные рельсы. Никто из постоянно дежурящих здесь милиционеров не останавливал всадника. Они знали его в лицо. И кто предполагал тогда: певцом какой эпохи будет этот поэт? И запомнился мне Высоцкий именно таким: гордым, величественным и необыкновенно красивым.

Владимир Морган
The Yonge Street Review
(Toronto), July 22, 1999[4]. C. 6

           Автор представленных выше воспоминаний забыл упомянуть, что интервью с Высоцким в тот день взяла и корреспондент многотиражной газеты объединения «Знамя прогресса». Почему-то это интервью осталось незамеченным многочисленными библиографами и не вошло ни в один каталог публикаций Высоцкого и о Высоцком – в том числе и в самый полный, изданный В. Ковтуном (составитель Ю. Тхорик). Предлагаем текст этого интервью читателям журнала.

ГАМЛЕТ БЕЗ ГРИМА
ИНТЕРВЬЮ ДАЕТ
АРТИСТ ТЕАТРА НА ТАГАНКЕ
ВЛАДИМИР ВЫСОЦКИЙ

           ...Небольшого роста. В алой рубахе. Резковатым жестом с загорелого лба – пшеничную прядь... Принц датский. Гамлет «таганский». С гитарой.
           – Вам, наверно, часто задают этот вопрос: почему Вы, «Хозяин тайги», участник «Опасных гастролей», альпинист в связке, – Гамлет? Неисповедимы пути актера, или эта роль – давно обдуманный шаг с «узкой» тропы?
           – Несколько лет назад мы возвращались из Дубны. Я сидел напротив Любимова, главного режиссера нашего театра, и два часа под стук колес объяснял ему, почему хочу играть Гамлета. В поезде происходила как бы «защита роли».
           – И, значит, нужны были веские аргументы в пользу вашего Гамлета?
           – Основной аргумент может, наверно, показаться смешным и странным. Последнее время я слышал от многих хороших актрис, что их мечта – роль Гамлета. Конечно, женская доля в театре тяжелее мужской: меньше интересной работы. Не создали драматурги «женского Гамлета». Есть леди Макбет, еще два-три образа – и все... Но, с другой стороны, мне кажется, что раз женщины мечтают о «Гамлете» – значит, он еще не сыгран.
           – То есть, не сыгран исчерпывающе?
           – Грубо говоря, не сыгран «по-мужски»... Для меня Гамлет не совсем такой, каких я видел на сцене и каким от души аплодировал. Он принц крови, он жил в жестокое время, когда ели мясо с ножа, дрались на поединках. Он 30 лет варился в этом соку и готов управлять государством. Чингисхан говорил: «Диктатор должен быть человеком с короткой шеей». Мой Гамлет – «с короткой шеей». Но это лишь одна грань сложного и тонкого образа. Гамлет учился в университете, вдохнул новых идей... Он не принимает всего, что происходит вокруг, ему отвратительны эти методы борьбы, но и сам он не может действовать иначе, чем другие, и мучится именно оттого...
           И все же мой Гамлет не решает вопроса «Быть или не быть?». Между прочим, у Шекспира нет после этой фразы вопросительного знака. Гамлет – нормальный человек; он понимает, что жизнь все равно прекрасна, хотя ему тесно и тошно в этом мире, хотя иногда он доходит почти до помешательства... Все равно он нормальный человек. Помните: «Кем бы я не стал изображать себя...». Но я, кажется, увлекся. Не стоит так глубоко закапываться. Можно ногу сломать. Да что там ногу. Жизнь можно сломать на «Гамлете».
           Мы покажем спектакль еще несколько раз и, кстати, сегодня – через два часа...
           – Но это сообщение, очевидно, нельзя принять как приглашение для тружеников ЛОМО? Билеты в ваш театр не достать...
           – И коллектив театра это обстоятельство, сами понимаете, радует... Но к ЛОМО у нас особое отношение, поэтому я сейчас здесь, и не впервые. Дело в том, что рядом со старым зданием нашего театра строится новое, и нам бы очень хотелось, чтобы звукоаппаратура для него была изготовлена в ЛОМО. Мы уверены, что все, сделанное здесь, от маленького аппарата до большого телескопа, – со знаком качества...
           К сожалению, вся труппа не могла сегодня приехать: гастроли очень напряженные. И я просто показал, ну, что ли, свое хобби – новые песни...
           – Кстати о песнях. Многие ваши песни звучали в фильмах с вашим участием, использовались в постановках вашего и других театров... Но уже были попытки исполнять их с эстрады. Как вы относитесь к последнему?
           – Злюсь. Это не песни в прямом смысле, так же как я не певец. И я никогда не рискну исполнять песню, написанную другим человеком. Но люблю, когда «меня поют» мои друзья, актеры нашего театра. Это уже совсем другое...
           – Сейчас много говорят о менестрелях, бардах, и т. д. и т. п. Фактически об особом жанре в искусстве – когда автор слов, музыки и исполнитель в одном лице. Но, видимо, для каждого, кто пробует себя в этом жанре, одна из трех муз все-таки главная. И для Вас, наверное, – стихи?
           – Да, я ни в коей мере не причисляю себя ни к бардам, ни к менестрелям. Это надуманные слова. Я пишу стихи, которые лучше звучат ритмизованно, под гитару, – вот и все...
           – Вам бы хотелось их опубликовать, издать сборник?
           – Конечно. Это, наверно, мечта каждого пишущего. Я уже думал об этом, и мои друзья, поэты, обещают помочь. Во всяком случае, нужно поработать: не все, что хорошо звучит, так же хорошо ляжет на бумагу...
           – А каким циклом вы бы открыли свой сборник?
           – Стихами о Великой Отечественной. Меня иногда спрашивают: «Почему ты так много пишешь на эту тему? Можно подумать, что всю войну прошел, а сам в это время еще пешком под стол ходил». Это хорошо, что так можно подумать... Вообще мне кажется, человек должен ощущать себя современником любой справедливой борьбы, когда бы и где бы она ни происходила.
           – Очевидно, это не только ваша точка зрения, но и один из главных девизов Театра на Таганке?
           – Можно судить по репертуару: «Десять дней, которые потрясли мир», «Гамлет», «Галилей». Последняя работа театра – спектакль по стихам и поэме Евгения Евтушенко об Америке – сыграли всего два раза и будем теперь играть в новом сезоне. Работаем над спектаклем, озаглавленным фразой Пушкина: «Вот и славно, вот и хорошо!..»
           – Владимир Семенович, поскольку в вашем лице сегодня весь коллектив театра, не могли бы вы сказать несколько слов для читателей еженедельника? (Ведь зал вместил далеко не всех поклонников «Таганки»).
           – Могу сказать, что наш творческий коллектив желает успехов вашему творческому коллективу, особенно в работе вашего коллектива для нашего коллектива. А мы, в свою очередь, и в следующие гастроли не будем мучиться над вопросом «Быть или не быть?» на Чугунной...
           И взглянув на часы — Гамлет сбежал по лестнице с легкостью и быстротой натренированного спортсмена...

О. Юрьева
«Знамя прогресса» (Ленинград),
10 июля 1972 года

Ведущий рубрики
Вадим Дузь-Крятченко