ВАЛЕНТИН СОЛОМАТОВ. Борис, как получилось, что ты стал писать песни?
БОРИС ВАХНЮК. Во-первых, я начал не с песен, а со стихов. В восьмом классе я влюбился, и вдруг оказалось, что мне объяснить что-то про свою любовь проще с помощью рифмованных строчек. Причём это были не «стихи вообще», это были конкретные стихи, такие, как песни-репортажи много лет спустя. Где ясен был объект моего посягания, где я не прятался за строчки, а извергался в них. И первые песни у меня появились ещё до института, в школе. Когда мы школу заканчивали, во мне кипел восторг по поводу того, что я прожил, и печаль по поводу того, что то, что я прожил, кончается, «прощай, родная школа, прощай, десятый класс, на праздник невесёлый мы собрались сейчас» — вальсочек был такой. А уж в институте просто нельзя было не писать песен, поскольку писали их все, и была не зависть — хотя была, наверное, некоторая белая зависть, — но было желание доказать самому себе, что я не рыжий, что я не хуже, чем все. А ещё было желание доказать, что я иначе, чем все. Потому что песни Ады Якушевой не были похожи на песни Визбора, и Юлий Ким когда появился, — у него были совсем другие песни, и я был не такой, как они. Была необходимость сотворять из происходящего со всеми что-то своё, так, как только ты умеешь. Иначе, чем кто-то.
В.С. Но очень часто, написав несколько песен, люди на этом и останавливаются.
Б.В. После первых песен остановиться уже абсолютно невозможно. Ты уже понял, что пасть себе порвёшь, если сделаешь следующую песню такой же, как была предыдущая. И опять же — доспорить, договорить... С любимой поссорился, ничего не сумел объяснить — а в песне объясняешь. Появилась обожаемая тобой молчаливо женщина — хочется ей доказать с помощью песни, что ты существуешь, что ты понял, что она — единственный твой ориентир на горизонте... И всякое другое... Вот я до сих пор, хотя и возраст уже достаточно зрелый-перезрелый, можно сказать, — всё утешаюсь, успокаиваюсь, отколыхиваюсь, когда я написал что-то такое, что меня, как девочку-первородку, бьёт коленями или пятками изнутри. Вот так она стучится, каждая песня, и это — не высокие слова, на самом деле это так. Возникает нечто внутри, что требует выхода, а для меня единственно реальный выход — песня. Это точно.
В.С. Многие, покидая институт и переходя ко «взрослой» жизни, покидают авторскую песню, забывают её. А ты — остался.
Б.В. Я физически не мог из неё уйти. Я оставался в нашем студенческом театре МГПИ, писал песни для спектаклей. С 1957 года лет двадцать ни один спектакль не обходился без моих песен, я заразил песней нашего руководителя, Леонида Аркадьевича Довлатова. Может быть, потому, что он чувствовал необходимость появления в спектакле — песни.
Вот одна из самых моих известных песен — «Мы, честь по чести говоря...» — была написана для спектакля по пьесе Радзинского «104 страницы про любовь». Для меня это была чистая принудиловка, там в пьесе стояла ремарка: «поёт пиратскую песню». А песни не было. Довлатов взял меня за горло, сказал: «Боря, бросай всё, сочиняй!» И я сочинил такую стерильно пиратскую песню и не предполагал вообще её существования за пределами спектакля. В «Кругозоре» тоже песни были вроде как заказные, но по-настоящему это то, что было во мне, а тут появлялся конкретный повод. Или вот Грушинский фестиваль. Я там с 1971 года, пропустил всего три, так вот на каждый фестиваль я был обязан — внутри обязан — приехать с новой песней. Это не вымучивание для подтверждения самого себя, вовсе нет, а это необходимость такая.
В.С. Открой секрет Грушинского фестиваля: почему всякий раз до Гитары доходят слабые и неинтересные песни? Куда деваются сильные?
Б.В. Не хочется гнать чернуху, но окончательное жюри, приговаривающее и возносящее — сонные, усталые люди. Они не слышат слова, не слышат мелодии. Самое главное происходит на Грушинке — и сегодня, и завтра, и всегда — у костров. И в мастерских.
А так — я сижу на Горе, слушаю заключительный концерт — и мне скучно, я жду, когда выйдет гость фестиваля или кто-то из жюри, споёт — и опять возникнет некий огонёк истины. А эти провальные — номера младенцев. Я помню, как два года сражался за Толю Киреева — мне говорили, что это эстрада. Я дрался три года за Сергея Назина... А Таня Никитина заявляет: мне плевать на мелодию, на поэзию, мне важно, чтобы был номер, чтоб ребята были одеты, умели себя подать... Вот и всё.
У меня была такая строчка: давайте услышим друг друга. Вот на чём существовал — и существует в лучшей своей части — Грушинский фестиваль. А вообще говоря, все эти лауреатства — это подпорки, костыли, а пробиваться надо самому, и снизу. Сейчас на Груше появилось пять или шесть разных эстрад — и вот это и есть самое главное. Вышел, спел. Проверил себя на вшивость. Перед тобой — толпа, полулежит, полусидит, полудремлет... И ты уходишь под гулкие шлепки по матрацам или под стук собственных копыт — вот тебе и оценка, жил ты — не жил, сделал ты что-то или нет. И не надо тащиться на эту Гитару!
В.С. Кстати, на многих фестивалях мастерские выродились в конвейер: человек отпел — спасибо, следующий. И та же Грушинка этим тоже грешит...
Б.В. Это зависит от конкретных людей. У меня толпа не оскудевает, сидят и слушающие, и поющие, многие лица я вижу не первый год. Чего вы здесь сидите, я ведь одно и то же говорю, у меня нет возможности накопить другие аргументы... Нет, отвечают, у вас всё по-разному. А это значит, что ни один человек, даже обиженный, не ушёл пустым из таких мастерских.
В.С. Борис, а как ты относишься к спорам о «рамках жанра»? Я имею в виду использование элементов джаза, фолка, того же рока?
Б.В. Авторской песни как жанра вообще не существует. Сказал же однажды Сухарев, что авторская песня — это форма существования. Это действительно не жанр! И нельзя делить: это — весёлая песня, это — лирическая, это — туристская... Этого ничего нет. Есть возможность проявиться. Если человек всё сделал грамотно, профессионально, талантливо, — получилась песня. Помню, трио «Чернильные кляксы» из Челябинска вышло на Грушу с песней Визбора «Ты у меня одна» в джазовом варианте. Как шарахнулось жюри! А это было блистательно! И когда позже ансамбль исчез — образовалась брешь, пустота в том месте, где были «Чернильные кляксы»... Это была попытка раздвинуть границы того, что называют жанром, того, что есть привычка. А у образа существования, называемого авторской песней, на самом деле границ нет. Главное в этом деле — нельзя быть малограмотным с точки зрения стиха, слова. Не зря же я много лет назад назвал встречи бардов с аудиторией уроком российской словесности с гитарой. И если ты занимаешься авторской песней — надо знать законы русского языка.
В.С. Ты произнёс слово «профессионально». Но в авторской песне регулярно приходится слышать такое высказывание: непрофессионально, зато — искренне. Как ты относишься к такому?
Б.В. Давлю! Если ты душу выворачиваешь мне наизнанку — делай это профессионально. Только чукча из анекдота имеет право на вопрос «что читаешь» ответить: чукча не читатель, чукча писатель. Для того чтобы иметь право на слово, надо представить, что по той дороге, на которую ты вступил, прошли гиганты и оставили такие отчётливые следы, что осквернять их своей безграмотностью ты просто не имеешь права. Займись чем-то другим. Ты же не можешь ставить кирпичную стенку, не пользуясь отвесом? Уйди за отвес — стена рухнет. Вот так и песня рухнет. Ты выходишь на сцену, на людей! Не можешь — пой у себя в подъезде.
Кстати, сегодняшняя беда: пишущие барды читают лениво и очень мало. А начитаться бард — по моему разумению — должен настоятельно, чтобы у любимого своего поэта найти провальные строчки и захотеть их переписать...
В.С. Если разбирать поэзию по большому счёту, то у неё всего две составляющие: душа и ремесло. Откуда брать ремесло — понятно: больше читать, больше работать. Ремеслу можно научиться. А откуда брать душу?
Б.В. Наверное, секрет. Клянусь, секрет — я тебе раскрою его. Не может быть поэзии просто так. Вся поэзия должна быть — кому-то, нацелена — в кого-то, в конкретные глаза... Когда Пушкин, закончив «Бориса Годунова», кричал «ай да Пушкин, ай да сукин сын», — он кому-то кричал, он писал это кому-то! Вся авторская песня обречена на сравнительно долгую жизнь только при одном условии: если она адресна. Просто писать, чтобы сделать нечто — не получится. Умрёт всё. Рано или поздно. Скорее — рано. У каждого поэта должна быть конкретная муза. Во плоти. Настоящая поэзия всегда продиктована или наличием женщины или её отсутствием. Только так!
В.С. Борис, а как тебе мода на «божественную» тематику в авторской песне? Бога нынче поминают в песнях по любому поводу...
Б.В. Знаешь, я считаю, что в русском языке хватает синонимов, эпитетов... А само слово Бог... Не надо забывать, что это слово пишется с большой буквы. Я ненавижу церковный институт, он мне напоминает что-то райкомовское. А к Богу отношусь свято. Бог — это нечто огромное и непознанное, и не надо поминать Его всуе, тем более — для моды. С Богом у меня, слава Богу, отношения всегда были добрые.
В.С. Борис, скажи, а темы твоих песен...
Б.В. Я пою только о том, что было лично со мной, что я сам пережил. Я не могу писать, скажем, о войне — я не воевал. А светить отражённым светом не имею права. Внутреннего. Внешнее — сколько угодно. Я человек литературно грамотный, могу на любую тему сделать крепкий текст. Нерв потратить... Не хочу! Имитация чувства, имитация понимания, имитация соучастия, почерка — чего угодно — это самое страшное.
В.С. Сейчас многие барды работают с ансамблями. Ты же по-прежнему выступаешь в «минимальном варианте»: ты, гитара, слушатель.
Б.В. В моём понимании авторская песня — это профессиональная поэзия и аккомпанемент, не мешающий восприятию речевого поэтического потока. Слово не должно теряться в наворотах. Все эти добавочные инструменты, оркестровка... Главным в авторской песне всё-таки остаётся слово, которое или результат дела, или его предвестник. Всегда в авторской песне есть поступок, состояние, деяние какое-то конкретное. Никогда не идея, не лозунг... Хорошее или плохое — отдельный вопрос. Апостол Павел говорил: пробуй всё, держись хорошего.
Размышление над собой — кому-то оно пригодится, кому-то нет. Авторская песня — я автор, я так думаю, я это пережил, мне так кажется. В авторской песне нет вещания «Говорит Москва!»
Отличие авторской песни — личностность.
В.С. Борис, многие твои песни производят впечатление писем. Это случайно?
Б.В. Я очень люблю писать письма. В мире исчезла традиция эпистолярная, люди перестали обмениваться письмами, обмениваются телефонами. Потеряли мы эту традицию. А ведь когда пишешь письмо кому-то... Это авторская песня — письмо. Там ты сосредоточиваешься на своём корреспонденте, и у тебя возникает образный круг, тебе неохота просто сказать, тебе хочется сказать образно. Ведь ты пишешь письмо всегда конкретному человеку, причём тому, к кому ты неравнодушен. А в любви законы не писаны никем, при нежном отношении человека к человеку можно говорить «ты моя единственная», а можно — «ж... ты моя ненаглядная»... И это будет правда — и то и другое.
В.С. Часто авторы пытаются «приукрасить» песню, найти образы почуднее, помудрёнее...
Б.В. Красота авторской песни — её законченность. Я тебя песней вёл красиво и привёл куда-то — вот главное. А когда бесцельно — получается ручка воровского ножа: красное колечко, жёлтое, синее... Должно быть красивое для чего-то. Пишешь про колокола — а смысл? Про кибитку — а смысл? Куда ты едешь в этой кибитке? Что ты хотел сказать? В принципе, конечно, бардовский промысел — он циничен. Я обманываю всех, но привожу туда, куда мне хочется. Изначально обманываю. Это творчество, это — его закон. Всю песню идёшь в одну сторону, а в конце — последней строкой — разворачиваешь всё наоборот. Вот вывернуть так — это некая алхимия стиха, подлость определённая... В этом и есть суть поэзии.
|
