Родился я на берегу замечательной русской реки — красавицы Волги. Произошло это 18 июня 1955 года. Родился в интеллигентной семье врачей. Профессия эта в какой-то мере потомственная: один из моих дедов, по материнской линии, был фельдшером, прошёл три войны. И жил он, и работал, и похоронен в деревне Есиплево Заволжского района Ивановской области. Второй дед, по отцовской линии, работал на комбинате «Приволжская коммуна» модельщиком, то есть золотых рук мастером по деревяшкам, в городе Наволоки Ивановской области. В этом же городе я провёл детство, там же закончил и десятилетку.
Иногда приходится задумываться: откуда у меня эта тяга к искусству, к театру? Надо сказать, что мама у меня хорошо пела. И как было принято в интеллигентских семьях, родители захотели отдать меня в музыкальную школу. Для этого надо было ехать в райцентр Кинешму. Но я показал почему-то характер, отказался. Меня стали уговаривать: нам не надо, чтобы ты учился, важно, чтобы педагоги сказали, может ли из тебя что-нибудь получиться. Уговорить меня не удалось. Но родители мои проявили упорство: вскоре был куплен рояль за сорок рублей, появились и первые педагоги, приходящие. Наибольшим моим успехом был «Полонез» Огиньского. Но чуть позже, когда мне в руки попала гитара, фортепианные занятия были моментально заброшены, а скоро и вовсе забыты. Правда, какое-то время я ходил в музыкальный кружок, где меня пытались учить игре на баяне, но появившаяся гитара напрочь вытеснила и это.
А пришла гитара от двух моих дядьёв, братьев моего отца. Один из них даже играл когда-то в армейском ансамбле. Первые уроки я получил от них. Своё музыкальное образование я продолжил во дворе. Там были свои музыкальные авторитеты. Одно время играл даже на бас-гитаре в Наволокском ДК, а в последних классах мы организовали инструментальный ансамбль и в своей родной школе. Так что школьные вечера музыкой были обеспечены.
В 1972 году я школу закончил и получил направление от Кинешемского филиала автозавода имени Ленинского комсомола на учёбу в завод-втуз при автозаводе имени Лихачёва в Москве, куда я поступил сразу, вне конкурса. Форма учёбы была такой: неделю учишься, неделю работаешь на АЗЛК — и образование получаешь, и какие-то деньги зарабатываешь. В результате институт этот я закончил, получил диплом инженера. До сих пор помню название дипломной работы: «Влияние перераспределения легирующих элементов штамповой стали 5ХНМ после электро-эррозионной обработки». Работа была опубликована в каком-то техническом журнале и мне долго потом говорили, что это — треть будущей диссертации.
Но учился я, прямо скажем... И всё потому, что увлёкся самодеятельностью. Просто когда подошло время диплома, я отказался от всего, что могло помешать. Поэтому у меня и получилось, очевидно, что-то значительное.
Но тем не менее увлечение сценой не отпускало, тем более, что при заводском клубе ещё в 1973 году был организован Театр песни, просуществовавший почти до конца моей учёбы, года до 1976. Там я много занимался сценическим движением, пантомимой, что позже мне очень пригодилось.
Кроме того, на меня большое влияние оказало движение КСП. До сих пор сохранилась тетрадь, куда я переписал что-то порядка четырёхсот песен. Институт тоже подогревал моё увлечение — там был создан драматический коллектив, которым руководил Владимир Алейников (недавно мы встретились в Америке, где он теперь живёт). Был поставлен спектакль по пьесе Александра Ремеза «Местные», в котором я играл хулигана. Тогда, кстати, чуть не случился мой дебют в кино. В.Алейников начал работу над фильмом «Усатый нянь», куда я был приглашён на главную роль. Но по каким-то причинам режиссуру передали Владимиру Грамматикову. Пробовался я на главную роль и у него. Но в итоге утвердили Сергея Проханова. Так что дебютом можно считать роль уголовника в фильме Евгения Матвеева «Любить по-русски — 2».
Однажды комсомольцы (а с комсомолом я всегда дружил) порекомендовали меня радиостанции «Юность» для интервью. Ну как же: и учится, и работает, и в двух самодеятельных коллективах участвует... Одним словом — правильный. У меня действительно всё было расписано по минуточкам[*].
Комсомольцы же меня и «отмазали» от возвращения в Кинешму: написали письмо директору завода и смогли убедить его, что на новом поприще — научном, после защиты «почти диссертации» — я принесу больше пользы. А уже позже те же комсомольцы «отмазывали» меня от московского начальства, убеждая его, что моё призвание — сцена.
В 1978 году, после окончания втуза, друзья пригласили меня показаться в профессиональный коллектив — ансамбль пантомимы под руководством Александра Жеромского. Надо сказать, что до эмиграции этим ансамблем руководил Борис Амарантов, трагически погибший уже по возвращении в Россию.
Я показался, подошёл, и меня взяли в ансамбль пантомимы. Ансамбль состоял из артистов с балетной и цирковой подготовкой, из бывших спортсменов, занимавшихся художественной гимнастикой. Вписался в этот коллектив и я с моей, как мне казалось, дилетантской подготовкой. Правда, там была возможность свой профессиональный уровень повышать — во время специальных уроков мы занимались классическим танцем и пантомимой.
Со своим коллективом мы исколесили всю Россию — от юга до севера и от запада до Дальнего Востока.
Но однажды коллектив раскололся: за руководителя и против него. Пошли какие-то письма в какие-то инстанции. В результате чего Жеромский коллектив оставил, ушёл и тут же создал новый. Во вновь созданный ансамбль он пригласил меня. Как можно вежливее я от предложения отказался и продолжал работать в старом коллективе. Растянулась эта работа года на два, пока из Министерства культуры не пришло распоряжение, что артистами могут работать только те, кто получил специальное образование. «Твоё место — на заводе», — мелькнуло у меня в голове. Ситуация складывалась критическая. В конце концов я взял направление и пошёл поступать в ГИТИС. Умудрённый, как мне казалось, опытом, я решил приобрести профессию на всю оставшуюся жизнь — пошёл поступать на режиссёрский факультет. Но уже на собеседовании меня срезали. Позже я узнал, что большинство поступающих стремилось попасть именно на режиссуру, а на актёрский факультет не очень шли — только-только и хватало, чтобы курс набрать.
На следующий год, опять взяв направление, я подал документы уже на актёрский факультет, но там таких хитрецов хватало. Все ранее не поступившие подали документы тоже на актёрский факультет, и там тоже ввели собеседование, чего раньше не было. И тут я чуть было не перестарался: меня останавливают, а меня понесло — дайте выговориться. Спасло то, что председатель приёмной комиссии запомнил меня с прошлого года по моим вызывающим белым ботинкам. Получив все пятёрки по специальности, в ГИТИС имени Луначарского я поступил. Руководителем моего курса был народный артист РСФСР Андрей Николаевич Николаев, у которого, кстати, когда-то выпускалась и Алла Борисовна Пугачёва. Отделение было заочным, и когда нас собирали на сессию, то занятия наши проходили совместно с режиссёрской группой. Я слушал, какие задания давались будущим режиссёрам, задания эти записывал, письменно их выполнял и сдавал на общих основаниях.
Через три года я подошёл к своему руководителю и всё рассказал. Он очень удивился, но на кафедру режиссуры всё же пошёл. Там тоже удивились, но на всякий случай спросили: «И какие же у него оценки по режиссуре?» — «Замечательные!» — ответил Андрей Николаевич. Так я был переведён на желанный режиссёрский факультет, который и закончил.
Курса с третьего предмет «Художественное слово» вёл у нас Сергей Михайлович Дитятев, с которым мы иногда на прошлых концертах встречались. Именно Сергей Михайлович и решил показать меня Марку Розовскому, у которого к тому времени была концертная программа «Смейся, песня!», где солистом был Валерий Чемоданов, в репертуаре которого были песни и Владимира Высоцкого. Постоянные запреты и придирки филармонического руководства вынудили этого артиста из программы уйти. Появилась вакансия. Вот на неё-то меня и рекомендовал Дитятев. На квартире директора коллектива я показался Розовскому и понравился ему. Он меня взял.
Всю неделю после этого я усердно разучивал программу, готовился, да так, что сорвал голос. Обязательная сдача программы комиссии — а у меня нет голоса. Какие только лекарства я в себя не впихивал! Программу мы не сдали.
А кроме этого, параллельно, я организовал студию пантомимы. Значит, всё опять было расписано по минутам.
Концертную программу «Смейся, песня!» мы пристраивали в Новгородскую филармонию, даже рекламные плакаты успели выпустить. Но программу зарубили.
Директор нашего коллектива Юрий Каплан предложил мне поставить детский спектакль «День рождения кота Леопольда» по пьесе Аркадия Хайта с музыкой Бориса Савельева.
По блату меня допустили к картотеке «Мосфильма», где я отбирал для «Леопольда» мышей — то есть молодых актрис. Прослушивание назначал на своей квартире, после чего сердобольные старушки у подъезда самозабвенно докладывали моей жене: «Как только ты уходишь на работу — к нему...» Согласитесь, что следовавшие после этого объяснения были малоприятны. Кстати, декорации к спектаклю я делал сам.
Мобильные, складывающиеся декорации-ширмы, минимум актёров и... Магадан. Нас приняла Магаданская филармония. Поездками по области наша деятельность не ограничилась — мы объездили весь наш необъятный Советский Союз, играя до четырёх спектаклей в день. Когда рамки «Кота Леопольда» нам показались тесноваты, мы пригласили в качестве режиссёра Александра Левенбука, который поставил с нами спектакль по пьесе Аркадия Хайта «Шлягер, шлягер, только шлягер!», хоть она и предназначалась для кукольного театра. Теперь мы играли два спектакля — днём для детей, вечером для взрослых. Доброта, душевность, понимание — вот что вспоминаю я о Севере и о тамошних людях.
Но время шло, «мышки» мои стали взрослеть, беременеть, обзаводиться детьми. Приходилось мотаться в Москву, привозить замену, но ненадолго — опять ожидание детей, поиск замены. Ставили мы и другие спектакли. Обратились как-то к Александру Курляндскому. Так появился спектакль «Новые приключения крокодила Гены». Новаторство я не буду себе приписывать. Может быть, это исходило от Каплана, но пришли мы к Курляндскому с творческой заявкой. В этой пьесе должны быть перемешаны все персонажи: Чебурашка и крокодил Гена, старуха Шапокляк и Волк из «Ну, погоди!», почтальон Печкин из «Простоквашина»...
К тому времени нас было уже шестеро (первый состав — четыре человека). Прокатали мы «Новые приключения...» и по северу, и по югу, и где только можно было. Нам и этого показалось мало. Мы вновь пошли к Курляндскому, который написал пьесу «Четверо с одним чемоданом». Режиссёр Александр Хугаев поставил с нами ещё один взрослый спектакль. Но не почувствовав ни драматургии, ни режиссуры, я отказался от главной роли. Два детских спектакля у нас, два взрослых, а тут ещё и текучка: кто-то уходит, кто-то беременеет...
Продолжалось всё это шесть лет. В очередной раз я приехал в Москву, чтобы попытаться обновить состав — найти новых исполнителей. Кстати, одной из «мышек» в нашем спектакле была и Вика Цыганова, приехавшая из Владивостока. Тогда, правда, она была ещё Жуковой.
В какой-то момент всё это мне надоело и я пошёл к Марку Розовскому. «У меня есть отделение минут на сорок, — сказал я ему, — где я исполняю свои и чужие песни». Я попросил Марка Григорьевича помочь мне сделать концертное отделение по стихам и песням Высоцкого.
Надо сказать, что время от времени в концертах мы с Розовским встречались, то есть какие-то отношения поддерживались. Мы пересекались и в Новгороде, и в Магадане...
Марк Григорьевич переживал тогда не лучшие свои времена. Недавно он похоронил свою жену Галину, попавшую в автокатастрофу на площади Белорусского вокзала.
Повспоминали мы Галю, наши концерты, а когда речь зашла о Высоцком, Розовский сделал удивлённые глаза и протянул мне нечто: «Я написал сценарий по Высоцкому. Прочитай и позвони мне», — сказал Марк Григорьевич на прощание. И добавил: «Я хочу, чтобы у тебя было не одно, а два отделения по Высоцкому. Но ты будешь работать в моём театре». У меня в руках был «Роман о девочках»...
Разумеется, я согласился. Пришёл на читку пьесы в театр. Потом, как выяснилось, члены худсовета театра ополчились на Марка Григорьевича из-за меня: за мой голос, за точки после каждого слова. «Чтобы этого человека около нашего театра и близко не было!» — вот такой был приговор.
Но был человек, который сделал из меня актёра этого театра — Вера Иосифовна Улик. Когда-то она партнёрствовала с Алисой Фрейндлих, работала в Татарстане. Ей было лет шестьдесят пять, когда она умерла. И она сказала: «Ша! Марк Григорьевич умеет угадывать. Завтра на репетицию Вилков всё же приходит».
И начались репетиции. Все были очень увлечены.
В процессе работы над спектаклем оказалось, что моё детство мало чем отличалось от детства тех, кто жил в Большом Каретном: и блатные, и голубятни, и гитары во дворе.
Премьера запомнилась. В конце, перед моим поклоном, вдруг воцарилась полная тишина. А потом были такие всё сметающие аплодисменты, которых я никогда не слышал, за всю свою сценическую жизнь — пока...
Конечно же, с творчеством Высоцкого Марка Григорьевича связывает многое, отсюда и спектакли «Концерт Высоцкого в НИИ», «Роман о девочках», «Песни нашего двора»... Со слов Розовского, с Высоцким они друзьями не были, но знакомы были.
Тринадцать лет я служу в этом театре, сыграно немало ролей. Но главная, разумеется, ещё впереди!
|
