Владимир Николаевич КОМРАТОВ, однокурсник В.Высоцкого:
- Володя был парень очень натуральный. Обычно в таком возрасте люди всегда кого-то изображают. Кто «грустный», кто «сильный», кто «красивый»... Например, Жора Епифанцев подходил в трамвае к незнакомой девушке и говорил: «Ну, то, что я вам нравлюсь, тут сомнений нет, вопрос в том, нравитесь ли вы мне». Он всё время изображал из себя как бы «непонятого гения» и тому подобное. Делалось это тонко, но это было изображение. А Володя был парень натуральный и в хорошем и в плохом.
Вот, например, мы организовали на курсе маленькую «секту», в которой решили совершенствовать себя ради искусства. Провели анкетирование, каждый высказался, что он видит в себе хорошего, что плохого, все высказались друг о друге и над чем каждому надо работать. С тем, чтобы потом как бы спектакль создавать в виде какого-то действа - монастырского, что ли.
Одним из условий поступления в секту была необходимость бросить пить. Володя страшно злился, что он не попал в эту секту. И он, будучи бедным человеком, приглашал в кафе «Артистик» двух наших слабых по части питья парней, чтобы они тоже пали.
Эта секта быстро развалилась, потому что это долго не могло продолжаться, никто не выдерживал. Это детское было занятие. Там надо целиком посвятить себя искусству, всё остальное долой. Кажется, год мы продержались, потом всё это распалось.
Володю не взяли потому ещё, что он всё время был озабочен тем, какое место он занимает в жизни. Я думаю, что до конца жизни это было основное свойство его характера. И это позволило ему не опуститься, не спиться... Это огромное желание быть в числе первых было и его трагедией, потому что он это всегда остро переживал. И в то же время оно вытолкнуло его, заставило совершенствовать себя...
Например, на вечере памяти Комиссарова в ЦДРИ произошёл интересный случай, через который я понял, что Высоцкий уже умеет обращаться с аудиторией. Он, рассказывая об Александре Михайловиче, вспоминал о его свойствах педагога. Поскольку в студии как всегда нет реквизита, Александр Михайлович, показывая, как надо играть отца в «Свадьбе», двумя пальцами изображал вилку, как бы накалывая ею гриб и говорил: «А вот грузди в Греции есть?» Это многократно повторялось и вошло у нас в рефлекс. Володя рассказывал и показывал, как Александр Михайлович это проделывал, как вдруг из зала раздался голос: «А вы бы спели что-нибудь!» Он страшно разозлился и спросил: «Кто сказал? Ну, я спрашиваю, кто сказал?» Зрители затихли, как нашкодившие мальчишки. Тогда он сказал: «Вот стыдно: вы пришли на вечер, чтобы вспомнить о замечательном человеке, а просите меня петь. Вот если бы Александр Михайлович меня попросил, я бы сейчас ему спел». То есть, он очень быстро расставил всё по своим местам.
|
Роман Мечиславович ВИЛЬДАН, однокурсник В.Высоцкого:
- Первые два курса у нас о питье и мысли не было. Потом мы как-то и повзрослели, и примеры соответствующие у нас были. Хотя никто не мог сказать, что кто-то из педагогов пришёл на занятия «под этим делом», но напротив нас было кафе «Артистическое» и мы стали приобщаться к «артистической жизни», вольготной, лёгкой и приятной. Но пили тогда, конечно, совсем не так, как сейчас. Тем более, какие там у нас были деньги - жалкая стипендия. Сидишь в этом кафе с рюмкой коньяку, с кофе - целый вечер... Этого было достаточно. Это сейчас надо полбанки выжрать - мало, давай ещё. Тогда и пили-то по-другому совсем. Володя был, конечно, немножко буйным в этом плане.
А учился он хорошо. Один семестр даже целиком на пятёрки пошёл, получал повышенную стипендию. Когда он хотел, он очень хорошо учился, особенно на спор. Другое дело - он разгильдяй и лентяй, но если он брался... Он говорил: «Хочешь на спор? Хочешь, этот семестр буду получать повышенную?» - и взялся, сдал всё на пятёрки.
Когда Володя ушёл из Театра Пушкина (я пришёл туда в 64-м, его уже не было), он приходил ко мне на улицу Станиславского, во дворе Музея Станиславского, где я продолжал жить в общежитии МХАТа, уже работая в Театре Пушкина. Приходил в любое время и в любом состоянии, оставался ночевать, жил по нескольку дней. За ним приходила Люся Абрамова с его мальчиками, и они уходили.
В Театре Пушкина я оказался чисто случайно: я же из МХАТа уходил в «Современник», меня туда взял Олег Ефремов. Я уже должен был приступить к работе, но, во-первых, у них не было общежития, жить мне было негде, а в Театре Пушкина общежитие было. И второе: во МХАТе у меня было 80 рублей, в «Современнике» давали 100, а в Театре Пушкина - сразу же 110. Тогда разница в 30 рублей имела большое значение.
А потом, самое главное, я как бы сидел на чемоданах, потому что мы организовывали свой театр. С шестьдесят второго, когда мы поняли, что у нас нет никаких перспектив, мы стали собираться по ночам, подготовили три спектакля, готовили четвёртый, всё у нас было «на мази», уже была статья в «Вечёрке» и в каких-то других изданиях, о нас заговорили, уже писали, что вроде как новый коллектив родился по стопам «Современника». Кстати, и Володя Высоцкий был у нас в худсовете.
В результате у нас ничего не получилось, наши два руководителя стали делить шкуру неубитого медведя, ещё театра не было, а уже появились какие-то группки, начались какие-то нехорошие вещи... И я так и остался вот уже 30 лет в Пушкинском театре.
А Володя Высоцкий к этому времени уже хорошо пошёл на «Таганке», он был влюблён в Любимова (каламбур: влюблён в Любимова). Володя звал меня в «Таганку»: «Ну, давай, переходи!» - но я отвечал: «Да зачем...» - у меня всё было более-менее. Он сильно не настаивал...
|
