Робин Гуд из «Таганки» |
|
Дом кино, март 1999 Материал к печати подготовили Татьяна и Сергей Зайцевы |
ХМЕЛЬНИЦКИЙ |
|
Родился я на Дальнем Востоке в Уссурийске. Когда папу перевели во Львов начальником Дома офицеров, поступил в музыкальное училище по классу баяна и дирижёра оркестра народных инструментов. С детства я сильно заикался, что для моей дальнейшей судьбы имело немаловажное значение. Занимался всеми видами спорта, включая карты и бильярд.
Однажды пришёл на баскетбольную площадку. Там один на один стали играть с каким-то красивым молодым человеком. Познакомились, разговорились. «Сомов, — говорит, — Валера. Учусь в Москве. В мхатовском училище». Ничего себе, думаю. «Приезжай, — говорит, — тоже поступишь». Я более или менее знал, что такое театр: и на Дальнем Востоке, и во Львове потрясающие актёры. Мощные — Москве не снится. Супер! Так что с актёрской средой мне уже пришлось пообщаться. Теперь же решил за дело взяться серьёзней: позаниматься в художественной самодеятельности, тем более, что заикался сильно. Пошёл в Дом офицеров, что-то стал играть, заметил, что когда играю — и заикаюсь меньше. Для меня это стало принципиальным — назло, на сопротивление, доказать, что могу.
Потом поехал в Москву, поступать. Приехал и отовсюду был выгнан: с первого же тура во ВГИК Бондарчук меня не принял, туда же Бибиков и Рыжова не взяли меня, в Малом — на втором туре Коршунов срезал, во мхатовском училище дошёл аж до последнего, до экзаменов... В Вахтанговское почему-то сам не пошёл.
Вернулся во Львов, закончил музыкальное училище, год проработал педагогом в музыкальной школе. На следующий год опять приехал в Москву: загорелся, появился азарт игры — не хотелось проигрывать. И опять — по всем вузам. Во ВГИКе — опять мимо, после, по-моему, первого же тура (смеялись: не гигиеничен — не киногеничен, то есть). Поразительно — это для ВГИКа-то! Во мхатовском опять дошёл до последнего тура, и тут мне Лера Заклунная (она тоже поступала), говорит: «А пошли в Вахтанговское».
Принимала Полевицкая, бывшая эмигрантка, некогда знаменитая не меньше Комиссаржевской. Здесь, «у нас», блистала Комиссаржевская, а там, «у них» — именно Полевицкая. И вот к ней-то я и попал на предварительное прослушивание. Разговорились. Я стал запинаться. «Что такое?» — спрашивает она. Я ей честно признался, что сильно заикаюсь. Правда, примеры были, даже во МХАТе (да и сейчас хватает: Яковлев, Михалков, Высоковский, Бурляев...). Я ей читал всё: и монолог Протасова, и Есенина, и Маяковского, и Блока, и даже байки какие-то. И она меня «двинула» прямиком через все туры. Я — во мхатовское училище — забирать документы. А там я дошёл уже до этюдов. Меня стали уговаривать: у вас большие шансы, вас примут, куда же вы? «Нет, — сказал я, — там в меня больше поверили».
Вообще-то я считаю, что поступил не я, а Вольф Григорьевич Мессинг, друг нашей семьи. Да, да, тот самый Мессинг. Куда там Кашпировскому! Мама ещё во Львове дала мне его адрес, я приехал на Новопесчанную улицу, подошёл к двери. Надо сказать, что «глазка» там не было. Звоню. Из-за двери (напоминаю, что глазка не было) голос Вольфа Григорьевича: «Боря! Сейчас открою...» Я почему-то даже не удивился. Он был очень похож на Мейерхольда, такой же взлохмаченный.
Я ещё не успел и слова произнести, как он сказал: «Ты поступаешь в театральный. Когда пойдёшь на экзамен, узнай имена преподавателей, позвонишь мне — я им внушу». А меня на последнем туре прихватили в первую десятку, и я позвонить не смог. А после тура уже и смысла не было. Потом вышла такая стервозная дама и стала говорить об экзаменах по общеобразовательным. И когда я уже спускался по лестнице, она вдруг догоняет меня: «А вы сдавайте документы. Вам общеобразовательные не нужны. Вы ведь училище закончили». Звоню Мессингу. «Ну что же ты не позвонил? Тебя уже приняли — я знаю».
Такого курса, как у нас, в училище ни у кого не было: Маша Вертинская, Малявина Валя, Гулая Инна, Селезнёва Наташа, Конева Люба, Сахилова Зифа — лучшая женская сборная СССР. Уже тогда немного снимались. А из мужиков — Витя Зозулин, Володя Долинский, Женя Стеблов...
На первом курсе все ждали показа отрывков. Я очень волновался. Мы с Толей Васильевым и Галей Яцкиной сделали отрывок из «Солнца» Голсуорси. Я показался в этом отрывке, педагоги посмотрели и махнули рукой — пусть заикается дальше. Руководитель курса Анатолий Иванович Борисов просто поверил в меня, очень меня поддерживал. Уже позже, в Театре на Таганке, меня тоже очень поддерживали.
И вот уже на втором курсе к нам в аудиторию заглянул Юрий Любимов, который со своими студентами готовил дипломный спектакль «Добрый человек из Сезуана» по Брехту. Он как-то увидел, услышал, как мы музицируем, и пригласил нас к себе в спектакль: ему как раз нужны были музыканты. Мы, конечно, обрадовались, а как же: студенты младшего курса — и сразу в дипломный спектакль. Мы пошли с Толей Васильевым, я взял аккордеон, он — гитару. Любимов показал нам отрывки из второго акта. «Вот здесь у Брехта, — сказал Юрий Петрович, — должны быть зонги. Подумайте, посочиняйте что-нибудь сами». Любимов мало что понимал в музыке, но чувствовал и показывал отдельных героев потрясающе. Характер и пластику он схватывал и показывал блестяще. Он гениально ощущал, что необходимо. Мы тут же стали придумывать, искать, сочинять. Так, почти сразу, нашлась тема дождя. Мы сочинили что-то около ста двадцати (!) мелодий, тем. Спектакль получился.
А потом Любимова назначили главным режиссёром «Таганки» и его выпускной курс влился в состав этого театра. И мы, параллельно с учёбой, начали участвовать в спектаклях.
Кстати, прежний Театр драмы и комедии на Таганке был хорошим, зря его тогда поливали. Просто у них в то время был какой-то спад. Потом пришли мы — двенадцать человек. И было у нас право реорганизации...
Мы с Васильевым уже начали работать в Театре на Таганке, а в училище получили возможность свободного посещения занятий. Мы практически только сдавали экзамены, иногда экстерном. А актёрское мастерство засчитывалось по работе в театре. Конечно, некоторые педагоги обижались...
Каждый год в театр набирали новых актёров. Колю Губенко, например, мы увидели во ВГИКе в спектакле «Карьера Артуро Уи» тоже по Брехту. Через год к нам пришёл Володя Высоцкий; пришли Слава Любшин, Валера Золотухин, Нина Шацкая; потом пришли Калягин, Филатов, ещё позже Филиппенко...
Официально я закончил училище в 1966-м. Практически отучившись там только первые полтора года. А потом — спектакли в театре, много спектаклей.
И, наконец, история с Любимовым, приход Эфроса, прямо скажу, некрасивый приход из Министерства культуры в середине сезона. Если бы он пришёл осенью, сам — его бы приняли с распростёртыми объятиями, больше того, сами бы к нему обратились. А эти официальные инстанции, такие, как Министерство культуры, горком партии — сразу вызвали неприязнь и неприятие. Только это. Думаю, что его просто подставили. Наш актёр Юрий Медведев тогда прямо задал вопрос: «Анатолий Васильевич, а зачем вы пришли в театр?» И тут же был отовсюду выгнан, ему перекрыли концерты, выезды. Позже он был вынужден эмигрировать в Штаты.
С Эфросом у меня отношения складывались сложно. Один пример. Ставится спектакль «На дне». Занята вся обойма актёров. Как положено — два состава. Мне ни в одном места не нашлось, хотя шли разговоры о Сатине, Бароне... А в своей книге «Мой театр» в целом абзаце, мне посвящённом, Эфрос пишет: «Самый яркий представитель Театра на Таганке — Борис Хмельницкий. Это истинно любимовский актёр». Вот такой комплимент. И после этого он занимает в спектакле всех, кроме меня. Все обалдели. Его ход был непонятен. Эта история должна была чем-то разрешиться. Прошло месяца два. Звонит мне как-то Галина Николаевна Власова, зав.труппой: «Боренька, тебя вызывает Эфрос». Будет разговор, решил я.
Когда я появился у него в кабинете, он сказал, что здесь разговаривать неудобно, дескать, всё напоминает Юрия Петровича, и повёл меня в литчасть. «Вы знаете, Боря, как я вас уважаю. Даже в книге своей это отметил, — начал Эфрос. — Вы замечательный артист, но я, к сожалению, согласно своей концепции будущего спектакля, так и не смог найти вам место в новой постановке. И я решил в этой работе соединить свою эстетику с эстетикой Любимова. Давайте попробуем включить в наш спектакль зонги, и вы (с вашим аккордеоном) будете как бы ведущим, соединяющим все элементы спектакля. У меня уже есть отдельные стихи, вы напишете музыку...» Я ему отвечаю: «Понимаете, Анатолий Васильевич, у меня этот аккордеон уже в печёнках сидит: я в «Добром человеке...» — на аккордеоне, и в «Десяти днях...» — на аккордеоне, и в «Антимирах» — на аккордеоне — ну сколько можно? Задумка, наверное, оригинальная, но поверьте, мне это не интересно». — «Ну, может быть, вы сами выберете какую-нибудь роль». — «Ну как так можно, Анатолий Васильевич, — отвечаю, — ведь роли все уже распределены, актёры назначены, что же я буду устраивать какие-то непонятные соревнования, подставлять себя?»
На следующей неделе я подал заявление об уходе. «Вы замечательный режиссёр, — сказал я Эфросу, — и у меня к вам нет никаких претензий. Но я думаю, что у нас с вами ничего не получится. И потом, я люблю Любимова». И мы мирно расстались. Где-то через полгода, прямо на сцене, Веня Смехов, Лёня Филатов и Виталий Шаповалов устроили Эфросу скандал и ушли к Гале Волчек в «Современник». Но меня туда, к сожалению, никто не позвал. А я — человек гордый. С Галей Волчек мы были хорошо знакомы: я когда-то вместе с Володей Высоцким помог ей сделать спектакль «Свой остров». У нас прекрасные отношения. Мне Марина Неёлова сказала: «Боря, ты приди к ней сам, она это любит». Нет, пересилить себя я не мог. И из товарищей никто слова не замолвил. Но я не в обиде, нет. Я вернулся в свой театр с возвращением Любимова...
А мы, актёры, знаем, что такое уйти из театра и не быть нигде. Это очень опасно. Начинаются сразу ля-ля-тополя... Правда, у меня было много концертов, да и в театре доигрывал старые спектакли.
Последние два года так работал Володя Высоцкий. Он ведь тоже ушёл из театра — об этом никто не пишет. Его Любимов как-то не пустил в Париж, да и потом конфликты были. И Володя ушёл из театра. Да не просто ушёл, а с грохотом. Из штата он ушёл, но продолжал по договору играть спектакли.
Однажды Володя в очередной раз ушёл в загул — больница, отмена спектаклей... Вызывает меня Любимов и говорит: «Через две недели сможешь сыграть Галилея?» Я не участвовал в спектакле, я для него с Толей Васильевым только музыку писал, но в материале, правда, был. Галилей, это похлеще Гамлета — моноспектакль.
— Юрий Петрович, — отвечаю, — я схожу к Володе, поговорю.
— Да зачем, он же уволен...
— Сегодня уволен — завтра опять вернётся.
И я пошёл к Высоцкому.
— Так и так, — говорю, — Любимов предлагает Галилея. И если ты не против, и у меня будет получаться — я буду играть. А ты всё равно вернёшься.
— Да ты что, старик, соглашайся, не раздумывай.
— Нет, Володя, это спектакль твой, роль твоя.
В общем, Володя был согласен. И Любимову я сказал, что условие такое: если я соглашусь и роль получится — мы с Володей будем играть в очередь. «Какой Володя, он ушёл... и тра-та-та, и тра-та-та...» Договорились, что будет чёткое расписание: кто и когда играет.
Первый прогон спектакля, я заикаюсь чудовищно что-то вдруг... Я иду к Любимову в кабинет:
— Юрий Петрович, давайте отменим спектакль.
— Чего? Гениально, мужик!
И сбивает с меня это настроение, и в результате:
— Да заикайся, сколько хошь. Будешь хорошо играть — никто и не заметит.
В тот вечер пришёл ещё весь театр «Комеди Франсез». Потом мне Давид Боровский, наш художник, рассказывал, что у Петровича, стоявшего за кулисами, всё лицо было в слезах, он только и восклицал: «Во даёт! Во даёт! Только бы концовку подтянул». После спектакля он меня обнял. Артисты «Комеди Франсез» очень удивились, узнав, что для меня это был первый спектакль. А на афише Юрий Петрович написал мне много хороших слов.
Потом вернулся Володя и стали мы играть в очередь. Юрий Петрович мне после очередного спектакля: «Молодец, молодец! Набираешь, набираешь...» Ну, как положено. Потом меня ставят всё реже и реже, моих спектаклей всё меньше и меньше. Так прошёл год. Галилея играет только Володя. Я переживаю, но отношений не выясняю — гордый. И как-то Готлиб Михайлович Ронинсон спрашивает меня: «А знаешь, Боря, почему ты не играешь? Я случайно подслушал разговор Любимова с Высоцким, который говорил: «Юрий Петрович, мне очень трудно играть через спектакль. Давайте я буду один играть». Он и продолжал играть один.
И тут Володя опять попадает в больницу. Опять меня вызывает Любимов. «Нет, — говорю, — Юрий Петрович, нет. Неужели вы, мой любимый учитель, не могли мне по-человечески объяснить, что, дескать, это Володина роль, что только он должен её играть. Мне было бы обидно, но я бы понял, понял, Юрий Петрович». И снова Любимов меня уломал, и снова вернулся Володя, и снова история повторилась...
И вот похороны Володи. Собрались у него дома. Поминки. И вдруг подходит ко мне Вадим Туманов и говорит: «Боря, я хочу с тобой выпить». Выпили за Володю. Тут Вадим спрашивает:
— Боря, а что у вас с Володей случилось? Ведь он любил тебя, ты — его. Что случилось? Он последнее время всё переживал, говорил, что перед Борисом очень виноват. Так что же случилось?
— Вадим, — ответил я ему, — если Володя переживал, значит, всё в порядке. Значит, никаких обид нет и в помине.
— Он тебя в чём-то подвёл?
— Бывает... И уже забыто.
— Ну вот и ладно.
Не успел Володя поговорить со мной...
А потом прошло время, приехал Любимов, я вернулся в театр. Стали ставить спектакль «Мастер и Маргарита». И опять проявился характер нашего шефа, Юрия Петровича. Воланда репетируем Веня Смехов и я. Ещё до начала репетиций мы пришли к Любимову, я и говорю: «Юрий Петрович, мы с Веней товарищи, приятели, за месяц до спектакля вы нам скажите, кто будет в первом составе, кто во втором — нам легче работать. Так и стали репетировать: день — Смехов, день — я. А ещё до этого Любимов на первом экземпляре «Самоубийцы» Эрдмана мне написал: «Лучшему Разумихину, а ещё лучшему Воланду. Я всегда восхищаюсь твоим очередным феерическим взлётом.Твой Любимов». Это по поводу именно Воланда.
На одну из репетиций пришёл наш худсовет: Володин, Карякин, Вознесенский. Любимов говорит: «Сейчас Воланда будет репетировать Хмельницкий». Веня в обмороке. Я подхожу к Любимову: «Юрий Петрович, вы объявите сейчас, что я — в первом составе. А то Смехов уже сидит одетый, готовый к репетиции — неудобно получается, человек же переживает». Пауза. Я продолжаю уговаривать Любимова. «Ладно, — говорит Любимов, — пусть играет Смехов». Наконец спектакль сдан. Первые пару спектаклей играл Смехов. И вот Любимов на две недели уезжает в Германию. Галина Николаевна Власова, наша зав.труппой, вечером вызывает меня и говорит, что во всех трёх спектаклях, пока Юрий Петрович в отъезде, будешь играть ты — так он распорядился. Утром Любимов вылетел за границу. На очередной спектакль я пригласил друзей, родных, и вдруг перед началом Власова и говорит: «Понимаешь, Боря, вчера ночью мне позвонил Любимов и сказал, что будет играть Смехов». И больше я спектакль вообще не играл. Играли даже другие исполнители — но не я. А ведь не было никаких конфликтов, никаких разговоров — ничего. Позже мне Смехов сказал: «Боря, ты так ничего и не понял? Я из-за кулис наблюдал за вашим с Любимовым разговором, и уже тогда было ясно — ты никогда больше эту роль играть не будешь. Такое Любимов не прощает». А вы говорите — благородство.
Едем мы на гастроли в Югославию. Вызывает меня в своё купе Любимов. На столике, как положено, бутылка водки — посидели, выпили.
— Когда вернёмся в Москву, — говорит он, — недельку порепетируем, будешь играть Воланда.
— Юрий Петрович, скажите честно, что случилось?
— Боря, такую роль зубами выгрызают, идут по трупам, а ты... Это мой урок тебе.
Вот так.
Вернулись в Москву: разговора как и не было. И вот в конце сезона, на последнем собрании я выступил и подал заявление об уходе, пообещав играть в тех спектаклях, где был занят, по договору, когда нужно.
Вспомнился случай, когда 25 января 1991 года мы встретили Бориса Хмельницкого в Театре на Таганке и поразились, какой у него был растерянный, подавленный вид. Мы напомнили ему об этом.
Я помню. Все актёры нашего театра на общем собрании дали клятву, что 25 числа каждого месяца будем играть спектакль «Владимир Высоцкий». Где бы кто ни был, в каком бы состоянии ни находился — кровь из носу — будем играть спектакль. Что бы ни случилось. Тогда я снимался в Сирии, играл главную роль. Было условие: 25 мне надо быть в Москве. Под это отменили съёмки. Прилетел — никого. Я — один. Вот тогда-то театр и развалился. Прежней «Таганки» не стало.
Из своих же работ на этой сцене, ставших для меня вершинными, что ли, я отмечаю «Три сестры», Воланда, помещика Ноздрёва, поэтические спектакли «Павшие и живые», «Послушайте!», «Антимиры», «Владимир Высоцкий», конечно...
23 апреля буду играть в «Добром человеке из Сезуана».
А с Володей Высоцким мы познакомились в общежитии ГИТИСа. Он тогда ухаживал за Ниной Животовой, нашей студенткой. Такая девчонка была из Одессы, секс-бомба. Он пришёл в своём пиджачке, что-то стал петь, одну песню, пятую — ничего так, но сколько можно: одеяло на себя тянет. А у нас своя компания, свои дела. Как-то оттёрли его, ему это не понравилось. Но всё произошло как-то легко, без злобы. Таким было первое знакомство.
Сейчас говорят, что в театре Володю не любили, завидовали — всё это чушь. Естественно, что кого-то не любили, нет таких, которых все любят. У Володи в театре всё было в порядке. Он много играл, был любим — ведущий, уважаемый артист. И приход в театр был нормальным: коммуникабельный, талантливый человек пришёл. Всё было нормально.
Как я попал в кино? К нам на спектакль «Павшие и живые» пришёл режиссёр Леонид Осыка, из плеяды Параджанова, его за работу «Входящие в море» когда-то отлучили от ВГИКа. В его фильме «Кто вернётся — долюбит», фильме о войне, я и сыграл свою первую роль, роль молодого поэта.
Вообще у меня в кино счёт довольно серьёзный: «Вечер накануне Ивана Купала», «Дикая охота короля Стаха», «Лесная песня. Мавка», «Наперекор всему»... А «Стрелы Робин Гуда» — это такая шлягерная, чтоли, картина...
Когда я снимался в Югославии в историческом фильме «Наперекор всему», там проходил Белградский кинофестиваль. Однажды к нам во время обеда подсел Сергей Фёдорович Бондарчук и, показывая на меня, стал спрашивать у соседей, чей это актёр — итальянский, испанский, английский, югославский?
— Это — Боря Хмельницкий из Театра на Таганке, — говорят ему.
— Ой, я вас не узнал. Я же видел вас в «Добром человеке...», в «Павших и живых». Я собираюсь снимать «Степь», — продолжал Бондарчук, — и хотел бы пригласить вас.
Посидели, поговорили, выпили.
— Как интересно складывается жизнь, — обратился я к Сергею Фёдоровичу. — Когда-то вы не приняли меня во ВГИК, а первый фильм, в котором я снялся, был именно ваш — «Война и мир».
— В массовке?
— Нет, в эпизоде.
— Не может быть, у меня с памятью всё в порядке. С текстом?
— С текстом.
— Не может быть!
Мы поспорили на бутылку виски. И я напомнил ему молоденького (тогда ещё без бороды) адъютанта умирающего отца Пьера Безухова.
— Так это были вы?
— Да, — с гордостью ответил я Бондарчуку.
— А всё-таки я вас первым снял, — тоже с гордостью парировал Сергей Фёдорович.
Теперь о «Стрелах Робин Гуда». Режиссёр Серёжа Тарасов начинал снимать серию романтических картин, и в первом фильме из этой серии — «Стрелы Робин Гуда» — должен был сниматься Володя Высоцкий. Его пригласили на роль шута, ту роль, которую потом сыграл Юра Каморный. Но Володя не смог, в то время он улетал, по-моему, во Францию. Просто не совпало по времени. Но он читал сценарий, смотрел отснятые куски, слушал пожелания режиссёра — писал баллады. По ходу работы баллады вставлялись в картину и все до одной вошли в фильм. Когда фильм сдавался, мы с Театром на Таганке были на гастролях в Ростове-на-Дону.
Мне бы не хотелось вспоминать тех людей из комиссии, которые Володины баллады запретили, и не только их — всю музыку, до последней ноты (а это тоже был Высоцкий!) с картины сняли. И вот в такой ситуации Раймонд Паулс за считанные дни написал музыку и несколько баллад (к сожалению, очень плохих). Они-то и вошли в фильм.
Уже после смерти Володи стали снимать фильм «Баллада о доблестном рыцаре Айвенго», в который бывший зам.министра Павлёнок разрешил вставить баллады Высоцкого (правда, ещё четыре всё же туда не вошли).
А Сергей Тарасов в своё время спрятал и таким образом сохранил копию фильма «Стрелы Робин Гуда», где звучали все баллады Высоцкого. Спустя семнадцать, чтоли, лет этот вариант картины (как вариант телевизионный) вышел на экраны.
...А 23 апреля, в день 35-летия «Таганки» я вновь сыграл в «Добром человеке из Сезуана»...
Научно-популярный журнал «ВАГАНТ-МОСКВА» 1999
Робин Гуд из «Таганки» |
|
Дом кино, март 1999 Материал к печати подготовили Татьяна и Сергей Зайцевы |
ХМЕЛЬНИЦКИЙ |
|
Научно-популярный журнал «ВАГАНТ-МОСКВА» 1999
