Валентин БЕРЕСТОВ

ЛЕСТНИЦА ЧУВСТВ
(Начало в № 4-6”99)

3.

           И ещё одна песня, поразившая меня звучанием и содержанием. К тому же она записана рукою Пушкина:

Как за церковью, за немецкою,
Добрый молодец богу молится:
— Как не дай, Боже, хорошу жену, -
Хорошу жену в честной пир зовут,
Меня, молодца, не примолвили*.

Молоду жену — в новы саночки,
Меня, молодца, — на запяточки.
Молоду жену — на широкий двор,
Меня, молодца, — за воротички.

           Итак, в большом городе, где есть иноверческие церкви и где православный почему-то молится за немецкою церковью, живёт человек, женатый на красавице. За молодость и красоту её то и дело зовут на зимние праздники к некоему лицу, столь могущественному, что от приглашения не откажешься. А мужа красавицы унижают какие-то ОНИ. Смотрят ОНИ на него как на холопа, ливрейного лакея, которого можно поставить на запятки саней, везущих красавицу во дворец. Вопреки народному обычаю ОНИ могут позвать её одну, без мужа, а если он явится с ней, то выставят его за ворота. Чья это судьба? И кто ОНИ?
           Если это стихи Пушкина, то они по-новому освещают события, описанные им в Дневнике и в письмах. Если же это народная песня, то она их предсказывает.
           «Теперь они смотрят на меня как на холопа, — пишет поэт жене после того, как его пожаловали в камер-юнкеры, — с которым можно им поступать как им угодно». А в Дневнике — о причинах этого: «Двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцовала в Аничкове». Вот вам и ОНИ, и «двор», и «хороша жена», которую «в честной пир зовут». И обращение с мужем как с холопом: «меня, молодца, — на запяточки».
           Неужели ОНИ Пушкина выставили за ворота? Запись от 26 января 1834 года: «В прошедший вторник зван я был в Аничков. Приехал в мундире...» Ненавистный придворный мундир поэт по-народному величал полосатым кафтаном, а себя в нём — шутом. Читаем дальше: «Мне сказали, что гости во фраках. Я уехал, оставляя Наталью Николаевну». Опять ОНИ за безличным «мне сказали». Вот оно — «меня, молодца, — за воротички».
           Ещё запись: «Описание последнего дня масленицы (4-го мар.) даст понятие и о прочих. Избранные званы были во дворец на бал утренний, к половине первого. Другие на вечерний, к половине девятого. Я приехал в 9. Танцовали мазурку, коей оканчивался утренний бал». Итак, в число избранных «меня, молодца, не примолвили». А жену? Читаем дальше: «Дамы съезжались, а те, которые были с утра во дворце, переменяли свой наряд. Было пропасть недовольных: те, которые званы были на вечер, завидовали утренним счастливцам... Всё это кончилось тем, что жена моя выкинула. Вот до чего доплясались». Всю масленицу ей пришлось танцевать на обоих балах.
           Какие унижения, какие беды! «Как не дай, боже, хорошу жену», то есть прекрасную, любимую, — вот что вырвалось у автора песни... Рука Пушкина, судьба Пушкина, точные факты из Дневника, из писем. Вот так ОНИ могли унизить, сжить со свету и молодца из песни, и великого поэта:

С богатырских плеч
Сняли голову -
Не большой горой,
А соломинкой...

           Так писал О НИХ и о гибели Пушкина Алексей Кольцов. О НИХ — и у Лермонтова («Смерть поэта»): «И прежний сняв венок, они венец терновый, Увитый лаврами, надели на него... И для потехи раздували...»
           Выходит, о такой «потехе» рассказал и сам Пушкин в форме народной песни излюбленным кольцовским размером, кольцовским пятисложником, как называют его стиховеды. У Пушкина есть ещё 8 строк, написанных тем же размером, — плач Ксении Годуновой по погибшему жениху:

Что ж уста твои
Не промолвили,
Очи ясные
Не проглянули?..
Аль уста твои
Затворилися,
Очи ясные
Закатилися?

           Продолжаю исследовать свою неожиданную находку. Замечаю, что песня «Как за церковью...» куда трагичней, чем Дневник и письма 1834 года. «Я уехал, оставляя Наталью Николаевну, и, переодевшись, отправился на вечер к С.В.Салтыкову. Государь был недоволен и несколько раз принимался говорить обо мне».
           Слова царя, конечно, совпавшие с «мнением света», против которых восстал поэт, в переводе с французского звучат так: «Он мог бы взять себе труд надеть фрак и возвратиться. Попеняйте ему». Так и слышишь чей-то голос: «Гости во фраках». Жена остаётся, муж уходит и не возвращается. Все знают об этом, обсуждают слова царя. Никто не удивляется, не возмущается. Обычная николаевская формалистика. Кто-то просто передал слова царя поэту, кто-то от имени царя попенял ему.
           Но песня говорит о смертельном оскорблении, а Дневник — лишь о недоразумении, пусть обидном, унизительном. Царь, встретив его жену на балу у Трубецких, выражает недовольство: «Из-за сапог или из-за пуговиц ваш муж не явился в последний раз?» (Здесь французское выражение «из-за сапог» означает «без повода, по капризу»). И — пояснение Пушкина: «Мундирные пуговицы. Старуха гр.Бобринская извиняла меня тем, что у меня не были они нашиты».
           В Дневнике Пушкин как бы отмщён: не вернулся на этот бал, не поехал на следующий, да и сам пустил в ход формалистику: из-за мундира не пустили, из-за пуговиц сам не поеду... В песне обида несмываемая, неотмщённая, да и нанесенная всеми ИМИ, в том числе и царём, всеми, кто сделал так, чтобы великого поэта — «за воротички».
           День 4 марта описан как типичный день масленицы 1834 года. О том же сказано и в письме к П.Нащокину: «Вообрази, что жена моя на днях чуть не умерла. Нынешняя зима была ужасно изобильна балами. На масленице танцовали уже два раза в день». Конечно, поэта «не примолвили» и на остальные утренние балы. «Наконец, — продолжает он, — настало последнее воскресение перед великим постом. Думаю: слава богу! балы с плеч долой. Жена во дворце. Вдруг, смотрю, с нею делается дурно — я увожу её».
           Нет, не мог Пушкин в 1834 году писать стихи про свою участь в браке. Смертельная угроза жене важнее собственной смертельной обиды. Написав Нащокину: «Теперь она (чтоб не сглазить), слава богу, здорова», — поэт не мог произнести («чтоб не сглазить»): «Как не дай, боже, хорошу жену». К тому же у Пушкина в те дни ещё есть будущее, есть выход: можно подать в отставку и бежать с семьёй «в обитель дальнюю трудов и чистых нег». У автора песни выхода нет: «хорошу жену» так и будут звать в «честной пир», а с мужем поступать как с холопом. Тут нужен был опыт не одной, а всех трёх «придворных» зим.
           Итак, новый зимний сезон. Запись от 18 декабря 1834 года: «Третьего дня был я наконец в Аничковом. Опишу всё в подробности, в пользу будущего Вальтер-Скотта». На что же должен обратить внимание будущий романист, подобно Шекспиру, Гёте, Вальтеру Скотту, не имеющий, как выразился Пушкин, «холопского пристрастия к королям и героям», сочиняя роман о Пушкине? Да опять — на пригласительный билет, на сцены в подъезде (как много сказал художник Н.Ульянов, изобразив такую сцену!), описание которых занимает в лаконичном пушкинском Дневнике непомерно много места.
           Читаем: «Придворный лакей поутру явился ко мне с приглашением: быть в 8 1/2 в Аничковом, мне в мундирном фраке, Наталье Николаевне как обыкновенно». «В честной пир зовут», — так это выглядело внешне, приглашение как повестка. Заметим, что не указано, в какой шляпе быть Пушкину.
           «В 9 часов мы приехали». Опять подъезд Аничкова. Тогда был январь («Я уехал, оставляя Наталью Николаевну»), потом март («Я приехал в 9»), и вот декабрь («Мы приехали»). Сейчас кто-то проверит, всё ли у поэта по форме, нет ли повода, чтоб опять его «за воротички». Но Пушкин спасён: «На лестнице встретил я старую графиню Бобринскую, которая всегда за меня лжёт и вывозит меня из хлопот». Графиню мы знаем по эпизоду с мундирными пуговицами, но таких эпизодов было куда больше («всегда»). Старуха спешит оглядеть поэта раньше тех, кто может унизить его, выставить на посмеяние: «Она заметила, что у меня треугольная шляпа с плюмажем (не по форме... но это ещё не всё)».
           Далее будущий Вальтер Скотт может вместе с поэтом заглянуть в залу: «Гостей было уже довольно, бал начался контрдансами. Государыня была вся в белом, с бирюзовым головным убором; государь — в кавалергардском мундире...» Поэт замечает головной убор императрицы, а все глядят на его собственный: «Граф Бобринский, заметя мою треугольную шляпу, велел принести мне круглую. Мне дали одну, такую засаленную помадой, что перчатки у меня промокли и пожелтели». Дневник рассчитан на то, что его дополнит и додумает потомство: там есть и «примечания для потомства», есть и «шиш потомству».
           Потомство, конечно, учтёт, что граф А.А.Бобринский, внук Екатерины II, кузен царя, не только «основатель свеклосахарной промышленности в России, пропагандист устройства железных дорог, добычи каменного угля и торфа, развития сельского хозяйства, приятель Пушкина», как указано в комментариях Л.Б.Модзалевского под редакцией Б.В.Томашевского, но и, что важно для нас, церемониймейстер на дворцовых балах. Шляпу принесли из его реквизита. Бобринский и его мать знают о неизбежных, намеренных издевательствах над поэтом в подъезде Аничкового дворца и делают всё, чтобы «вывезти его из хлопот» и обид.
           Одно лишь появление у дворца кареты Пушкина приводит в действие весь механизм этой игры, потехи над поэтом. Вот запись 1835 года: «В конце прошлого года свояченица моя ездила в моей карете поздравлять великую княгиню. Её лакей повздорил со швейцаром. Комендант Мартынов посадил его на обвахту, и Катерина Николаевна принуждена была без шубы ждать 4 часа на подъезде».
           Павел Петрович Мартынов, санкт-петербургский комендант, то есть смотритель императорских дворцов. Обратим на него внимание, как это сделал и Пушкин, записав в конце 1833 года: «Мартынов комендант». Зловещая роль его как бы подчёркнута песней «Как за церковью...». Все три последние зимы поэта Мартынов — на подъезде. Кто он? Золотая шпага за 1812 год... 14 декабря 1825 года. Два человека в полковничьих мундирах Измайловского полка: Николай и П.П.Мартынов. Полк во главе с Мартыновым принял участие в кровавой расправе, за что Мартынову — чин генерал-адъютанта. Итак, герой 1812 года, палач декабристов, а потом глава надо всеми дворцовыми лакеями и швейцарами. Видимо, не раз и не два он пользовался служебным положением, безнаказанностью, точным знанием того, как относятся к поэту и его жене, рассеянностью Пушкина, мелочами придворного этикета, чтобы задеть, унизить поэта перед всеми и особенно перед женой. Есть такой способ ухаживания или мести за неудачу — унизить мужа в глазах жены.
           Пушкин завершает запись: «Комендантское место около полустолетия занято дураками, но такой скотины, каков Мартынов, мы ещё не видали». Пушкин понимает, что оскорбление нанесено не только ему, но и жене. И на дуэль не вызовешь этот маховик казённой машины.
           А теперь пришла пора объяснить, почему в песне добрый молодец молится русскому богу за немецкой церковью. В 1836 году Пушкин перевёл на французский для Лёве-Веймара плач по погребённому императору.

Во соборе Петропавловском
Молодой матрос богу молится.

           Матрос на часах у гроба Петра I — единственный представитель народа на этом погребении... В песнях такого рода всегда указывается название храма. А может, в песне названа Немецкая церковь с большой буквы, единственная из многих протестантских церквей Петербурга, которую народ именно так и называет? Немецкой церковью, как подтвердил мне историк архитектуры, ленинградец родом, А.Ф.Крашенинников, до сих пор называют в народе церковь святого апостола Петра на Невском. За ней — набережная Мойки, последняя квартира Пушкина. Но ведь могла так называться не только лютеранская, а и реформатская церковь. Что ж, здания этой церкви, построенной Фельтеном, при Пушкине занимали целый квартал, от Большой Конюшенной до набережной Мойки. В песне, таким образом, дан адрес автора вместе с датой написания: не раньше осени 1836 года, когда была снята последняя квартира Пушкиных.
           В это же время уже во всём её ужасе шла дуэльная история, что привела поэта к гибели. Зачем было вспоминать о сценах в подъезде дворца? Но вот что пишет С.А.Абрамович в книге «Пушкин в 1836 году»: «На 15 ноября Наталья Николаевна была приглашена на бал в Аничков дворец. Этот вечер в Аничковом, где она должна была появиться в избранном великосветском кругу впервые после истории с анонимными письмами, был, конечно, для жены поэта трудным испытанием. Как выясняется, Наталья Николаевна не сразу решилась принять приглашение, хотя не явиться на вечер, которым царская чета открывала зимний сезон, значило вызвать неудовольствие императрицы».
           История, развлекавшая свет («для потехи раздували...») с января 1836 года, с виду завершилась мирно. Назавтра Дантес уже должен был появиться в роли жениха свояченицы поэта. И ОНИ как ни в чём не бывало принимаются за прежнюю потеху: зовут жену без мужа.
           Пушкину и его жене уже ясен оскорбительный смысл игры с приглашениями и неприглашениями, мундирами, шляпами, каретой и так далее. Но даже Жуковский этого не чувствует. С.А.Абрамович приводит его записку: «Разве Пушкин не читал письма моего? Я, кажется, ясно писал ему о нынешнем бале, почему он не зван и почему вам непременно надобно поехать. Императрица сама сказала мне, что не звала вашего мужа оттого, что он сам ей объявил, что носит траур и отпускает жену всюду одну ; она прибавила, что начнёт приглашать его, коль скоро он снимет траур. Вам надобно быть непременно. Почему вам Пушкин не сказал об этом, не знаю; может быть, он не удостоил прочитать письмо моё».
           «Один как прежде», говоря стихами Лермонтова, один, как величавый дуб в траурном «Лесе» Кольцова, один, как матрос у гроба Петра, среди совсем другой публики, один, как добрый молодец, представитель народа, из песни «Как за церковью...». Даже Жуковский не видит ничего неприличного в этой истории, которая тянется ещё с того вечера, до камер-юнкерства, когда графиня Нессельроде привезла Наталью Николаевну, одну, без мужа, на бал в Аничков. И опять. Муж в трауре по недавно похороненной матери, почему бы жене не повеселиться без него на балу? Народные правила приличия для двора ничего не значат.
           Зовут в «честной пир», чтобы бесчестить обоих. Раньше стояло «часто в пир зовут», Пушкин исправил на «честной». Видимо, Пушкин вспомнил песню вроде той, какую записал Киреевский:

Мою жену / часто в гости зовут,
Мою жену / во колясочке везут,
Меня, мужа, на верёвочке ведут.

           Жена приглянулась барину, но обычай таков, что мужа не звать нельзя, хоть на верёвочке да приведут. Ни одной народной песни про то, как жену зовут в честной пир без мужа, до сих пор не найдено. Вот что утверждают фольклористы, говоря о песне «Как за церковью...»:
           «Во всех знакомых мне сборниках песен я не мог найти соответствующей параллели» (П.Шейн, 1900 год). «Песня семейная, вариантов к ней, к сожалению, подыскать ни Шейну, ни мне не удалось» (Н.Трубицын, 1910 год). И наконец: «Только нахождение в произведениях народного творчества близких вариантов к этой песне могло бы удостоверить, что в бумагах Пушкина мы имеем запись, а не сочинение» (В.Чернышев, 1929 год). Правку «в честной» вместо «часто» В.Чернышев увидел на фотокопии. Пушкинисты легко опровергли фольклориста.
           Поправка, считал М.Цявловский, «легко объяснима тем, что Пушкин хорошо не расслышал, как пропела или сказала ему Арина Родионовна». Выходит, няня предсказала поэту судьбу на десяток лет вперёд. Ведь песня найдена в старой тетради поэта, которую он вёл в Михайловском, в том разделе, где он записывал народные сказки и песни. Няня предсказала и женитьбу на первой красавице, и камер-юнкерство, и «честные пиры» в Аничковом, и эпизоды с утренними и вечерними балами, и даже последний адрес поэта! Но Чернышев не связал песню с биографией поэта, и если песня и впрямь написана в 1824 году в Михайловском, то, значит, Пушкин предсказал всё это себе сам!
           Песне долго не везло. Даже в академическом десятитомнике 1957 года четыре её стиха из девяти читались неправильно. Только в 1968 году Р.Е.Теребенина изучила и опубликовала в «Литературном наследстве» (т.79) точный текст песни, которая и вправду выглядит как фольклорная запись: «хо же» вместо «хорошу жену», «мол» вместо «молоду», сноска с подчёркиванием. Полевая запись фольклориста! Правда, песня записана чёрными чернилами, а черновики произведений поэта — коричневатыми. Но зачем Пушкину было оформлять своё сочинение как фольклорную запись? Причины были. Разгар дуэльной истории. Загляни кто-нибудь в тетрадь с новыми стихами и найди там «Как не дай, боже, хорошу жену», и пошли бы толки, что Пушкин сожалеет о своей женитьбе на Гончаровой. Но ведь стихи совсем не о том!
           В 1836 году, написав «Памятник», Пушкин взглянул на свою поэзию как бы из будущего глазами народа. А в стихах «Как за церковью, за немецкою» он глазами народа взглянул на свою судьбу. И понял удивительную вещь: его уникальная для нас и для современников житейская драма, с точки зрения народа, и не представляет собой ничего особенного. Одна из народных судеб! Так могло быть и с мужиком, чья жена приглянулась барину, и с купцом, чья жена понравилась опричнику...
           С.М.Бонди, прочитав мою статью в «Вопросах литературы» (N 8, 1981 год), сказал, что я забыл сослаться на «Золотого петушка». В этой сказке та же тема — трагическая власть красоты. И «добрый молодец» оттуда. Сказка, как и песня, — «добрым молодцам урок».
           И всё же был один очень серьёзный аргумент, что перед нами запись, а не сочинение. Письмо Пушкина жене, написанное в 1832 году, ещё до камер-юнкерства: «Грех тебе меня подозревать в разборчивости к жёнам друзей моих. Я только завидую тем из них, у коих супруги не красавицы, не ангелы прелести, не мадонны etc. etc. Знаешь русскую песню —

Не дай Бог хорошей жены,
Хорошу жену часто в пир зовут».

           Тут «Не дай Бог хорошей жены» — конечно же, шутливая реплика на свои стихи: «Творец / Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна». Раньше «творец ниспослал», а теперь не дай Бог ни красавицы, ни ангела прелести, ни мадонны, то есть хорошей жены. А ещё здесь поэт переиначил знаменитую русскую песню, как переиначил в одном письме «Горную дорогу» Жуковского: вместо «туда бы от жизни умчал, улетел» — «туда бы от жизни удрал, улизнул», как в другом письме превратил строки народной песни: «Во беседах, во весёлых не засиживайся, на хороших, на пригожих не заглядывайся» в шутейную нотацию: «Не таскайся по гуляниям с утра до ночи, не пляши на бале до заутрени».
           Песня свадебная. «У голубя, у сизого золотая голова». Ею величают в честных пирах мужа самой красивой женщины (конечно же, Пушкин, женившись, отнёс её к себе). Величают таких, как он, по всей Руси, приплясывая, хлопая в ладоши: «Как бы мне бы, как бы мне бы хороша такая жена!.. Я бы в лете, я бы в лете в карете её катал, я бы в зиме, я бы в зиме в новых писаных санях». Это уральская запись Даля, друга Пушкина. А на Псковщине поют, что счастливец сам бы «на запяточках стоял», «белы руки у перчаточках держал».
           Пушкин переиначил не только «Как бы мне бы хороша такая жена», другой смысл появился и в «новых писаных санях» и в «запяточках».
           Первым, кто установил авторство Пушкина, был П.В.Анненков. Он напечатал в 1857 году в 7-м томе собрания сочинений «Песенку, записанную Пушкиным» (такое название он дал стихам «Как за церковью...»), снабдил пояснением: «Нельзя ручаться, чтоб эта песенка не была составлена самим Пушкиным. Во всяком случае, она позднейшее произведение народа, если принадлежит народу». То есть это песня о судьбе Пушкина, плач по Пушкину, народ сложил бы его лишь после смерти поэта. Значит, кто «записал», тот и «составил»! Намёк, запутавший не только цензуру XIX, но и пушкинистику XX века.
           У Анненкова были основания морочить цензуру. Ведь в первых изданиях Дневника эпизодов с мундиром и фраком, с утренним и вечерним балами не было. Династия как бы брала на себя ответственность за них.
           Стихи «Как за церковью, за немецкою» нужно печатать под 1836 годом следом за «Памятником».