Мальчики остались на холодном перроне, чтобы посмотреть в хвост поезда. Вагон вздрогнул и потянулся в ночь. Душно. Не спится. Ночь, день, ещё ночь и на краешке утра — Москва.
Еду по приглашению «Ваганта». Ему исполняется десять лет. Спасибо всем добрым людям, подарившим мне ещё один приезд. Поброжу по родным улицам, встречу родных людей, буду жить у нежно любимых Акимовых на незабвенном Большом Каретном...
И уже никогда не увижу Надежды. Такая глухая каменная боль. Ещё один уход. С Надеждой мы виделись в августе. Болезнь жестоко расправилась с ней. Было страшно и жутко узнавать и не узнавать. Но это только мгновение замешательства сердца. А потом каким-то чудом засветились звёзды карих глаз. И прежняя Надежда с заботой, расспросами про всех и обо всём была со мною. Торжественно и радостно она сообщила, что реабилитировали отца — мучительная мечта долгих лет. И мы смеялись, и я обещала приехать в декабре, и, кажется, мы обе поверили в возможность этой встречи. Надежда Васильевна Сталина — друг мой душевный. Хрупкая и совершенно несгибаемая, вечный мечтатель, верующий в святость дружбы и любви, несущая всю тяжесть роковой фамилии.
33 года я была согрета твоим теплом, ты лечила мои душевные раны и просто человеческие хвори. Ночи напролёт мы делились заветным, пили крепкий горячий чай под звёздами, когда засыпала дача, слушали ночь, радовались солнцу и дождю, просто молчали. Год за годом...
Возраст прощания, возраст потерь. Годы ни при чём — вся жизнь — встречи и потери...
Поезд прибывает на Казанский вокзал. Уже давно не будит пассажиров бодрый и светлый напев «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля», и никто не объявляет празднично: «Мы прибываем в столицу нашей родины город Москву». Сонные хлопоты, неприветливый тёмный вокзал. Пять утра. В зал ожидания не пускают — только отъезжающих.
В сорок втором году Вовочка Зорин, папин адьютант, вёз меня и маму в Москву из Горького. Москва запомнилась тёмной. Курский вокзал, серая бесконечная очередь — проверка документов, запах солдатского сукна, и мамина рука крепко-крепко сжимает мою руку. Нужно было ещё добраться до Люберец, и вот там нас ждал папа — самый сильный, самый смелый, самый любимый. Он научил нас не бояться бомбёжек, и когда бомбили Окский мост — это совсем рядом с нами, — мы не прятались. Он был десантник, комбат. Папа и Вовочка Зорин с войны не вернулись...
Бреду к Садовому. Новые здания с чёрными крестами слепых окон — чужие. Они настораживают. Раньше, перейдя Садовое и чуть поднявшись, я звонила в квартиру 9 дома 35-а на Кировской. И тут же открывалась дверь, Евгения Степановна в лёгком халатике, тёпло-сонная поила меня чаем, Семён Владимирович ещё спал.
Теперь этот дом с боем напольных часов, мерцанием хрусталя, жеманным фарфором, мягкими креслами, многочисленными фотографиями за стёклами книжных полок, большущей, тончайшего ажура салфеткой на столе, связанной Евгенией Степановной, уютной хлебосольной кухней, ароматом тепла и покоя, останется только в памяти. Там уже другой мир.
Троллейбус знакомый. Какая разница — «Б» или «10». Ранний троллейбус — транспорт бедных. Улицы пусты. Мгновение, — и пересекаем проспект Мира, оставленный в другой жизни, неприкасаемый. Слишком много счастья и горя тоже, но счастья, конечно, больше, осталось там. От проспекта Мира до Трифоновки — всего ничего, а уж там — студенческая планета... Туда я приехала в 54-м году. Я ли? Это была светлорыжая худенькая бледная девочка. Неслучившаяся балерина, танцующая даже во сне и не очень-то осчастливленная перспективой стать драматической актрисой, где просто говорят, просто ходят, где нет музыки, лёгкого стука пуантов, гомона настраивающегося оркестра и совершенно особенного запаха классов.
Долгая тоска по волжским просторам, стремительному бегу с круч, травяному ветру с левобережья, колдовским закатам и волшебным рассветам. Там остались мама, бабушка, маленькая сестрёнка Наталка и подружки...
Самотёка. Бульварное кольцо. Сколько хожено здесь тёплыми летними ночами от Володи Акимова или Толи Утевского, сначала ко мне в общежитие на Трифоновку, потом к нам на 1-ю Мещанскую (теперь проспект Мира).
Театр Образцова, гулкий подземный переход, арка двора — Большой Каретный. Хорошо.
|
До 6-го декабря — дня юбилейного — есть ещё время облетать подружек, позвонить Нине Максимовне, а потом непременно приехать к ней на чайные посиделки. Мы всегда любили чай и разные печёные вкусности. Мы несколько раз ставим чайник, меняем заварку. Я выпиваю рюмочку чего-нибудь заморского, вкусного. Нина Максимовна пригубляет чуть-чуть, как озорство, и мы долго болтаем, часто о пустяках, пустяках понятных и дорогих только нам. Иногда Нина Максимовна дарит мне чудеса; две крошечных салфетки из той жизни (мои попытки сорокалетней давности создать уют), салфеточка из мулине — изделие моей мамы, сбережённая Ниной Максимовной, старая фотография, ставшая вдруг бесконечно дорогой... Драгоценные пустяки.
|
Всенепременно встречусь с однокурсниками. Окунёмся в юность. Превращусь в Изулю, растаю в доброте родных глаз.
Москва почти весенняя. Солнце. Капель. Дни убегают с пугающей быстротой. Вот и 6-е декабря, и в 6 часов юбилейный вечер «Ваганта» в ЦДРИ.
С утра — душевная сумятица. Хорошо, что я не одна. Собираются Володечка Акимов, Ниночка и я, за нами заедет Толя Утевский. Встречаемся у дома 15 на Большом Каретном — нашего заветного дома.
В конце по-летнему тёплого апреля 60-го в этом доме была наша с Володей свадьба. В крошечных комнатках много подснежников и юного звонкого смеха — почти два курса — Володин и мой. Я сижу на подоконнике в воздушном платье и легчайших туфельках. Володя ещё с детским румянцем и дерзкой нежностью глаз «трагически» рассказывает, как его взяли в полон. Все хохочут. Вся жизнь впереди...
Теперь заветный дом с двух сторон опечатан мемориальными досками — «Здесь жил...» Они — как улики смерти, и я стараюсь не видеть их. Дом затих, его сдавили машины, и почти не слышно человеческих голосов.
В ЦДРИ ужасно много народу. Здесь Элечка, Юранечка, Кариша с Боренькой (мои друзья и однокурсники). Они знали и любили Володю ещё никому не известным мальчиком, любят и помнят сейчас.
Как убегала я в молодости от ласковых, уменьшительных слов, как возмущало обращение «милый» и как теперь всех хочется приласкать и признаться в любви. А Володя всегда был щедр на ласку. И были «мамулечка, бабилечка, Лидик»... — смешные, детские слова. Смешной Володя с улыбкой в уголке рта, таившей будущие печали, и такими любящими глазами, что захватывало дух.
Помню его лицо губами, чувствую его дыхание, и когда на сцену приглашают друзей Владимира Семёновича — Изу Высоцкую, Владимира Акимова, Анатолия Утевского, — мне становится страшно. Я знала Володю, всегда Володю и никогда Владимира Семёновича...
... Возвращаюсь в далёкий холодный Нижний Тагил. Там, на перроне, я знаю, будут ждать мальчики...
|
