Люблю естественные наслаждения. Лежу на спине, как скатившийся с горы камень, и гляжу в небо. Какая-то птица летит высоко в солнечном сиянии, потом исчезает — влетает в облако. Как будто что-то поглотило её в небытие. Но вот опять появляется — выпадает из невидимого в видимый мир. Должно быть, это очень большая птица, если её видно на расстоянии трёх выстрелов.
Так летают легенды. Я был знаком с одной. Её звали — Владимир Высоцкий. Кружится в воспоминаниях. Отдаляется, но проявляется всё яснее.
Он постиг так много на протяжении всего нескольких лет. Как же он успел? Мне кажется, по двум, на первый взгляд взаимоисключающим, причинам. Первую я бы сравнил с огромным удельным весом — невероятная плотность духа, центростремительность, или целеустремлённость. А вторая — какое-то разрывающее его излучение, разбрасывание в разносторонность таланта, который дал ему возможность прожить несколько жизней одновременно.
Он прожил блестящую и самоубийственную жизнь театрального актёра. О нём говорили, что он сам театр.
Он прожил жизнь певца и композитора, который приводил аудиторию в восторженное безумство. А в одинокие часы миллионы человеческих существ слушали его как внутренний голос. Он преодолевал границы запретов в виде тайных магнитофонных записей или самодельных рентгеноплёнок (грамофонные пластинки, выцарапанные на рентгеновских снимках). Группы «неформалов» сходились, чтобы попотчевать себя его голосом как алкоголем или наркотиком. И все черпали от него таинственную силу. Это было вроде предрелигии другого, ещё не наступившего времени.
Третьей жизнью Высоцкого была участь поэта — самая трагическая, самая страшная часть его целостности. Никто не смог сделать так, чтобы её признали при жизни. Но таким образом эта форма существования становилась как будто самой важной для него. Как будто все его признанные таланты: театральный гений, редкая музыкальная одарённость — бросились служить непризнанному — слову. Но все благородные порывы разбивались о стену литературного замалчивания. Я не раз спрашивал, настолько ли опасными были тексты Высоцкого, чтобы Главлит не допускал их к бумаге и печатной краске. Ведь ему разрешали концерты? Ведь вся Россия пела его наизусть? Даже высочайшие начальники приглашали его в свои кабинеты или дачи попеть. Я знаю несколько дерзких публикаций его переводов у нас и в Польше. И всё. Говорю «дерзкие», потому что на самом деле существовал строгий закон, запрещающий перевод и публикацию русского автора, который не печатался в Советском Союзе или не получил специального разрешения Главлита. Но это не относилось к Франции или Америке. Почему там люди, которые его так любили, не издали хотя бы одну его книжечку при жизни? И только мгновенно после трагической смерти Высоцкого все бросились его возвеличивать, посвящать ему стихи, оплакивать. Его стихи начали печататься немедленно, но он уже не мог этого увидеть. После первого нервного сборника «Нерв» появились десятки, а может быть, сотни сборников. В России и за границей вышло несколько двухтомников, пока наконец не появился и пятитомник. Что случилось? Что изменилось? В день, когда умер Высоцкий, не было другого мирового события, кроме смерти Высоцкого. Тысячи москвичей бросили московскую Олимпиаду и устроили своему барду достойные похороны. Нет, слово «достойные» просто слабое. Для этой демонстрации требовалось гораздо больше смелости, чем сказать: «Высоцкий — это большой русский поэт».
|
Сознаюсь, что и до сих пор эта несправедливость необъяснима для меня. Политические этюды по этому вопросу являются прозрачными манипуляциями. Да, для «чьих-то ушей» когда-то Высоцкий звучал недопустимо антисоветски. Но, Боже мой, сегодня для «чьих-то ушей» он звучит просоветски. И я серьёзно подозреваю, что это одни и те же уши, навострённые и волосатые, — единственное, что торчит под шапкой-невидимкой той «вседозволенности» — кошмара Достоевского и нашей действительности.
В угрюмой тайне Высоцкого зарыт ключ для расшифровки вещей, абсурдность которых душит нас сегодня.
А теперь — об этой книге. Уже много раз я рассказывал историю о том, как познакомился с Володей в доме московской подруги, по моему желанию и по её благоволению. Может быть, комизм ситуации, когда я не узнал его в компании Галины Волчек и Саввы Кулиша (потому что он был без гитары и не пил) и пришлось возвращаться с лестницы и извиняться, — поставил нашу дружбу вне истерики фэнов.
А отсутствие гитары оставило нас наедине с поэзией. По моей просьбе Высоцкий прочитал то, что создавал для пения. (Сказал, что делает это редко, но не впервые). Без всяких претензий и притворства Володя поставил передо мной вопрос, что я думаю о его поэзии. Я ответил, что принимаю её как нечто исключительное, независимо от песен и исполнения, но, чтобы быть точнее в своих аргументах, хочу её прочесть. Мне трудно сказать, польстило ли ему моё желание. Во всяком случае, через несколько дней мы встретились снова, и я получил как невероятный дар судьбы рукопись Владимира Высоцкого. На этот раз он был странно неуверенным. Сказал, что, в отличие от чтений, этого он не делал никогда.
«Я не пою свои песни всегда одинаково. Настраиваю не только струны, настраиваю и слова в зависимости от настроения публики, исторического момента и в зависимости от собственного настроения. Так что тексты встают на дыбы. Никогда не даю им последнего слова. И не приходилось их записывать. Никто не хочет их печатать. Только в кинокартинах сценаристы их записывают, чтобы получить разрешение цензуры. Прямо не знаю, какой графический вид дать моим песням. А такой вид должен быть, и кто-то другой не может его придумать. Не так ли? Но я привык их слушать, а не видеть. И если что-то не так по вашим правилам, не обессудь».
Как видно из его собственной надписи, шёл 1973 год. Тогда я пил, а он — нет (у него была зашита ампула). После известного количества стаканов я схватил карандаш и начал рисовать (у меня это было высшей формой опьянения). Посмотрев на результат, Высоцкий улыбнулся снисходительно: «Дай я покажу, как делать Высоцкого». И набросал автопортрет. (Я его публикую не впервые, а оригинал медленно желтеет в одном из ящиков моей души).
Да, он видел свой графический образ и без зеркала. Но образ своих стихов — нет. И в этом нет ничего странного. Существует поэзия, которая может существовать только в письменном виде. Такова китайская иероглифическая поэзия, где даже рифмы визуальны. Такая поэзия — для глаз, она каменеет, когда её произносят. Стихи Володи для меня — гениальный рецидив устного предания. Перипатетики утверждали, что только устная речь исходит прямо из души. Не верил, пока не услышал Высоцкого. Но я не говорю, что поэзия Высоцкого каменеет, когда она на бумаге, оторвана от музыки или, точнее, от голоса своего создателя. Тогда она просто становится другой. Очень другой, не теряя основных достоинств. В чём они? Прежде всего — драматизм. Поэзия является отличным носителем драматизма. От Эсхила до Шекспира драма и поэзия существовали совместно, нераздельно. Так что и в этом Высоцкий оживляет ключи.
Каковы его сценические образы (известно, что образ и актёр непрерывно ищут друг друга, а находят с трудом и судьбоносно)? Второй бог в «Добром человеке из Сезуана» Брехта (здесь ошибка, потому что Высоцкий был всегда первым богом), Гамлет — принц датский Шекспира, Дон Жуан, Галилео Галилей (опять Брехт), Свидригайлов из «Преступления и наказания» Достоевского, Лопахин из «Вишнёвого сада» Чехова, сам Александр Блок. А потом — Владимир Маяковский. А потом (на самом деле в самом начале) — Андрей Вознесенский в «Антимирах», Керенский в «Десяти днях, которые потрясли мир» Джона Рида, Гитлер и анти-Гитлер, то есть Чаплин, попугай и орлёнок Эд из «Алисы в стране чудес»... И наконец, в самом конце — Мартин Иден, тот, кто бросился сам в океан небытия. Всё это, собранное вместе и хорошо размешанное в шейкере нашей сумасшедшей истории, и было образом, или, как говорили когда-то, лирическим героем поэта Владимира Высоцкого.
В этой небольшой книжке Высоцкий уже законченный поэт. Я бы позволил себе сказать, что он уже написал большую часть самых характерных произведений, сохраняющих его в нашем сознании. И всё-таки впереди ещё много лет творческого страдания.
Высоцкий уже сделал свой роковой выбор, но никогда не делал выбора своих стихов. Это самое важное в «документе», который он мне дал. Он предупредил меня, что также стремился к разнообразию. «Ни в коем случае не скажу, что это самые любимые мои песни, и сам не знаю, почему выбрал именно их. Может быть, они сами это знают. Выбирал наугад, и сколько их будет. На самом деле это не книга, это — концерт». Тогда я подумал, что книга стихов и концерт приблизительно равны. Это объём бодрствующего сознания для эстетического наслаждения.
Не хочу преувеличивать значение этого издания. Оно, может быть, только след на дороге. Но аутентичный, а не предполагаемый след.
Конечно, лично для меня эта рукопись является сокровенным сокровищем (возможно ли поставить эти два слова рядом?). Я люблю серые и уже желтеющие листы, потому что они сохраняют отпечатки Володиных пальцев. Они напечатаны на его пишущей машинке. И кое-где несут его правки от руки. В поддельном, но не сделанном как надо мире, в котором мы живём, они нечто настоящее. Именно поэтому, я повторяю, нет нужды преувеличивать значение этого издания. Оно, скорее всего, эмоциональное.
Может быть, остаётся один последний вопрос: почему это фототипное издание выходит сейчас — только сейчас и именно сейчас? Ещё в 1981 году я послал фотокопию этой уникальной рукописи Роберту Рождественскому, который готовил «Нерв». Не думаю, что её использовали. Вторую копию рукописи я передал в музей Высоцкого через милую Наташу Маслову.
«Только сейчас», потому что до сих пор я не мог решить вопрос с авторскими правами. Хочу выразить специальную благодарность Никите Владимировичу — сыну поэта, который уладил этот сложный вопрос. И также всей семье Владимира Высоцкого — небольшому кругу людей, с достоинством несущих его имя. Есть и другая огромная, мировая семья его друзей и почитателей. Верю, что это разноязычное племя поймёт, почему я не публикую переводы оригинальных стихов. Переводы существуют, и некоторые из них хорошие. Даже мой сын с любовью переводил своего великого тёзку. Так что стихи Высоцкого публикуются здесь только в оригинале. Не потому, что поэзия — «это то, что теряется в переводе», а потому что верим — друзья поэта любят и понимают подлинное и настоящее.
Среди пристрастных приятелей поэта — спонсоры этой книги. Их имена объявлены отдельно. Спасибо им ещё раз. Спасибо и художнику Георгию Трифонову, и фотографу Заферу Галибову.
На обложке портрет, написанный с натуры художницей Дорой Боневой. Оригинал картины (собственность болгарской Национальной художественной галереи) украли с выставки в Москве. Каждый брал что-нибудь «на память» о Володе. Наконец смерть украла его от нас. И оставила «на память» ужасающий символический образ — человек-птица, привязанный к стулу — страшнее электрического, — стулу мёртвого времени.
Это произошло ровно 20 лет назад. Поэтому «точно сейчас».
Хорошо, что у его стихов нет возраста... И остановимся здесь, потому что птица снова влетает в облако.
С Богом, Володя! Пробую расслабить узел.
|
