ОТЕЦ ВЫСОЦКОГО

           Мы были друзьями. Настолько, насколько могут быть друзьями люди с возрастной разницей в три десятка лет. Но объединяло нас многое: и память о Володе, и общие дела, и повседневная жизнь.
           …Я тогда активно работал в «Аргументах и фактах», и вот как-то фотокорреспондент этого уважаемого издания Сергей Хальзов, как и всегда куда-то торопившийся, вдруг замер и, улыбнувшись, свойственной ему скороговоркой прошелестел:
           — Своим Высоцким ты проканифолил все мозги. А хочешь познакомиться с его отцом? Я сейчас к нему еду.
           Понятно, что уговаривать меня не понадобилось.
           У Семёна Владимировича Высоцкого, тогда начальника Почтовой школы,что на Сретенке, мы были минут через сорок. В моём дневнике, кроме автографа, зафиксирована и дата: 16 декабря 1987 года. О том, что у этой, по существу случайной, встречи будет многолетнее продолжение, я и предположить не мог.
           Сергей передал хозяину кабинета какие-то переснятые семейные фотографии, мы обменялись приличествующими в таких случаях малозначащими фразами. С появлявшимися время от времени подчинёнными Высоцкий-старший был подчёркнуто строг, а для меня и вовсе недоступен.
           …О том, что погибла Евгения Степановна, жена Семёна Владимировича, и что сегодня похороны, я узнал будучи на работе – мне позвонили.
           Когда я, бросив все дела, приехал на Ваганьково, печальная церемония уже подходила к концу. Пробираясь сквозь толпу, я протиснулся к могиле и ненароком оказался рядом с Семёном Владимировичем. Он с кем-то разговаривал, по-моему, с Володей Акимовым.
           Происшедшее следом за этим не поддаётся объяснению и сейчас. Заметив меня, он резко прервал разговор, повернулся, склонил голову на моё плечо:
           — Поставлю памятник, да и сам тоже…
           Я не дал ему договорить, беспомощно подбирая слова утешения. Случилось это 16 декабря 1988 года. Прошёл ровно год с нашей первой встречи. Так что шаг к нашему сближению Семён Владимирович сделал сам.
           После этой встречи на Ваганькове я вошёл в его дом на Ново-Кировском проспекте, прекрасно понимая, что человеку в горе необходима человеческая же поддержка…
           А ещё через год в этот дом вошла и моя жена. Общий язык был найден мгновенно. Чаёвничали мы обычно на кухне, серьёзные же разговоры переносили в гостиную, где мягкая мебель, словно саваном, была покрыта белыми полотняными чехлами, снимаемыми крайне редко.
           А вскоре и журнал наш стал выходить. Читателем Семён Владимирович был и внимательным, и требовательным, и доброжелательным одновременно. По поводу публиковавшихся материалов он ни разу не высказал своего недовольства. Журнал ему нравился. И его манера повышать голос, командовать, даже приказывать, его непримиримость по некоторым вопросам, нами затрагиваемым, журнала «Вагант», его политики – не касались никоим образом. Всё, нами публикуемое, он принимал и воспринимал как должное.
           Очень трепетно относился Семён Владимирович к памяти Евгении Степановны. Болезненно переживал нескладывавшуюся жизнь внуков, которые, наряду с фамилией, унаследовали и некоторые губительные привычки своего отца. С горечью говорил об их неприкаянности, неустроенности. Всегда с нежностью вспоминал Изу, отмахивался, когда разговор заходил о Люсе, ругал Нину Максимовну и Марину Влади.
           О Володе мы почти не говорили. А если случалось, то было это крайне редко и по какому-нибудь необходимому поводу. Мы и тогда и сейчас убеждены, что отношения между отцом и сыном – это дело только отца и сына. Любой третий здесь будет лишним. Во всех смыслах.
           Иногда же он сам начинал разговор на запретную для нас тему, но всегда с оговоркой: это предназначено только для вас. Мы, разумеется, обещали и слово своё сдержим.
           Иногда складывалось впечатление, что его что-то тяготит, что ему необходимо выговориться. Вдруг начинали звучать какие-то виноватые нотки. Впрочем, возможно, нам это только казалось…
           Сокрушался Семён Владимирович и над моим тогдашним увлечением горячительным, даже заставил расписку написать, что «завязываю». Предполагаю, что моя расписка, найденная после смерти Семёна Владимировича в его бумагах, вызвала не одну кривую усмешку.
           И всё же однажды спиртное сыграло злую шутку, но не со мной, а с гвардии полковником Высоцким.
           В начале 90-х, как-то осенью, в погожий солнечный денёк (уж не помню, по какому поводу) пришли мы к Семёну Владимировичу с бутылкой водки, чего раньше никогда не было. Очевидно, повод был неординарным, поскольку появление на оперативно накрытом столе «белой головки» у хозяина протеста не вызвало.
           Настроение у всех было приподнятое (чему соответствовала и погода за окном), и мы не заметили, как бутылка оказалась осушённой. Семён Владимирович крякнул, шлёпнул себя ладонью по колену, встал и молча вышел в соседнюю комнату. Через минуту вернулся, держа в руках пузатую бутылку с невероятно узким горлышком. На дне этого сосуда в прозрачной жидкости (оказавшейся всё той же водкой) красовалась огромная груша. Пир продолжился…
           Через пару дней я позвонил.
           — Привет, привет, — ответила трубка усталым голосом. – О здоровье не спрашивай – его нет. Решил выпендриться перед твоей Татьяной, а сил не рассчитал. Второй день не поднимаюсь с кровати.
           Мы мгновенно снялись с места, на бегу купили огромный арбуз и уже через час звонили в квартиру на втором этаже. Пока Таня меняла свои туфли на домашние шлёпанцы, я заговорщически поманил Семёна Владимировича в сторону, недвусмысленно кивая на сумку, которую держал в руках, не выпуская. Хозяин квартиры, поняв «о чём речь», сделал шаг назад и замахал руками. Брови домиком выражали его полную растерянность и беззащитность. Я распахнул сумку, и мы все рассмеялись. Арбуз оказался как нельзя кстати.
           Время от времени Семён Владимирович наведывался в редакцию нашего журнала и уж обязательно присутствовал на всех вечерах и встречах, нами проводимых.
           Человеком гвардии полковник Высоцкий был крутым, категоричным. Вспыхивал, мгновенно багровел и начинал разносить всех и вся, абсолютно не стесняясь в выражениях. Но так же быстро и отходил. Амплитуда перехода из одного настроения в другое была поразительной.
           …Квартира на нынешнем проспекте Академика Сахарова запомнилась идеальной чистотой, зачехлённой белым мебелью, богатейшей коллекцией зажигалок, немеряным количеством фотографий сына и книг – его и о нём. Библиотеку эту мы постоянно и целенаправленно пополняли.
           Характерная особенность. Ни 25 января (день рождения Володи), ни 25 июля (день его смерти) найти Семёна Владимировича было невозможно. Он скрывался от назойливого внимания. «Это всё – Володя, я здесь ни при чём». И исчезал. Зимой он ложился в госпиталь («для профилактики»), летом же отправлялся в санаторий или уезжал путешествовать (в последние годы – чаще за границу, либо по путёвке, либо к друзьям). А во всех госпиталях мы его регулярно и с удовольствием навещали. Всякий раз, попав на Арбат ли, в Серебряный переулок, в Сокольники ли, он в тот же день звонил и сообщал номер своего временного телефона.
           О грядущих переменах в центре-музее В.С.Высоцкого мы узнали от него. И ему же пообещали молчать. А теперь представьте ситуацию: над музеем сгустились тучи, там уже начиналась паника, а мы, сотрудники этого же музея, должны были молчать…
           Я часами говорил с тогдашним директором музея и, зная расстановку сил, предостерегал,предупреждал, старался смягчить ситуацию. Но музейщиков понесло: они плодили ошибки одну за другой. Я им подсказывал очевидное – меня не слушали. Но прямым-то текстом я говорить не имел права, хоть и был искренен до конца.
           В какой-то момент начавшейся заварухи Семён Владимирович сказал:
           — Не бойся, не дёргайся – «Вагант» не тронут. Так мне пообещал Никита.
           Никита обещание, данное деду, нарушил…
           И Семён Владимирович сломался. Чувствуя как будто-то свою вину, – замкнулся, звонить стал реже. А и мы при встречах «музейной» темы старались не касаться. Здоровье у старика резко ухудшилось, и он стал таять на глазах…
           Умер Семён Владимирович Высоцкий 18 июня 1997 года, после операции, на следующий день после своего 82-летия. О своём месте на кладбище он позаботился заранее и даже видел бронзовый медальон со своим барельефом, после смерти установленный на надгробии.
           При всей своей (порой кажущейся) строгости, категоричности и непримиримости, Семён Владимирович был человеком светлым. Светла будет и память о нём.

Сергей ЗАЙЦЕВ