Валерий СИМАКОВ

ОГРАНИЧЕННАЯ
ОТВЕТСТВЕННОСТЬ

           Кто начнёт небрежно листать эту книгу с конца или середины, тот весьма удивится. Если человек с чувством юмора – то и развеселится. То ему попадутся на глаза разухабистые частушки. То нечто барковское с употреблением соответствующих словечек. Десятка два страниц назад – и вот уже явные романсы то в духе Паниной, то, пожалуй, и Шульженко. А вот что-то очень знакомое: «Не рассуждай, не хлопочи! Безумство ищет, глупость судит…» Господи, так это же незабвенный Фёдор Иванович Тютчев! И ещё он! И ещё! А вот Лермонтов со своим знаменитым: «Мне грустно потому, что весело тебе».А вот тоже знаменитое, но уже солоухинское стихотворение (правда, слегка перевранное): «Всех больше на свете мы, волки, собак ненавидим». (Известный московский бард Юрий Колесников давно поёт свою песню на эти слова). А вот Есенин, вот Галич, вот Высоцкий!
           Стоп. Что нам скажет аннотация в начале книги? А говорит она вот что: «Авторов этой книги роднит трудная, драматическая судьба». Допустим. «Они преступили закон, стали изгоями общества». Ничего себе! Тютчев – преступал закон? И Высоцкий? И Солоухин? «Это первое поэтическое издание советского тюремного фольклора. Книга рассчитана на широкий круг читателей». Значит, стихи Тютчева – фольклор? И песни Макаревича (есть тут опять же его знаменитая «Пока горит свеча») – тоже? И они, страшно сказать, — изгои общества?

* * *

           Книга называется «Российские Вийоны» («тюремная лирика» – то ли подзаголовок, то ли «надзаголовок», то ли название серии). Похоже, это действительно первое издание в таком роде «для широкого круга» (для служебного пользования-то выходили). Коль скоро Высоцкий занимает в нём заметное место (четыре песни), то, полагаю, отзыв о книге имеет законное право появиться на страницах «Ваганта» – этой «Высоцкой энциклопедии».
           Моё впечатление от книги – двоякое. С одной стороны, конечно, да. Но с другой… И даже с других… Так и не удалось свести «стороны» к консенсусу.
           С одной стороны, ясно, что дело незряшное. В нашей национальной культурной традиции – сочувственное внимание к узникам: достаточно вспомнить Ф.Достоевского с его «Записками из мёртвого дома», Л.Толстого с его «Воскресением», В.Короленко с его сибирскими рассказами. Нравы заключённых изучал Дмитрий Лихачёв (что называется, изнутри, ибо попал на Соловки не в экспедицию). Варлам Шаламов и Георгий Жжёнов тоже с той стороны колючей проволоки наблюдали жизнь и людей – и в своих мемуарах и очерках показали правду без малейшей сентиментальности. Правду жестокую – и всё равно их книги в традиционном гуманистическом ключе нашей культуры.Я делаю акцент на слове «культура»: любой рассказ о запроволочной субкультуре и любое собрание тамошнего творчества должны делаться в рамках и средствами культуры.
           В том числе и культуры издательской. И тут мы подходим к первому «но». Нас уверяют, что составители сборника и авторы предисловия – одни и те же люди: Аркадий Бронников и Вячеслав Майер. Но почему-то этому не верится.
           Судите сами. Поминается в предисловии «всемирно известная песня» Юза Алешковского «Товарищ Сталин, вы большой учёный» – и потом, с обидой, реплика: «Странно, что её нет в собрании». А нам странно втройне: что же вы, Аркадий и Вячеслав, не включили эту песню в «собрание»? Или это – не ваше собрание? Чья злая воля вам помешала сделать по-своему?
           «Здесь же, — читаем в предисловии, — вы увидите и Вильяма Шекспира (тоже, очевидно, «срок мотавшего») – знаменитый сонет 66…» Ищем. Экземпляр книги у меня на руках небракованный, без типографских накладок, — десять раз, перепроверяя себя, я прополз по книге из края в край – ну нету 66-го сонета! «Зову я смерть. Мне видеть невтерпёж достоинство, что просит подаянья…» В маршаковском переводе он есть у меня в трёх книгах, я не внакладе, но… Но держать данное слово – вообще-то в извечных правилах культуры.
           Та же несуразица с Блоком – нет обещанного «О доблести, о подвигах, о славе».Так что не единственная «случайность». То есть уже не случайность.
           Тексты известных стихов перевраны, не перепроверены. Впрочем, может быть, это как раз и не случайно: тут, дескать, не сборник избранной лирики русских поэтов, здесь – то, что и в каком виде бытует в лагерях и тюрьмах, что авторам, так сказать, уже не принадлежит.
           «Авторы стихов и песен в большинстве неизвестны или забыты, но для заключённых авторство вообще не проблема: лишённые почти всего – они в этом мире и деньги и вещи, а тем более песни считают своими…» (из предисловия). Какая ловкая формулировочка, и мысль острая, значит – интересная. Но не менее интересен был бы ответ на вопрос: а для составителей сборника поэтическое авторство – тоже не проблема (к вещам и деньгам мой вопрос не относится)?
           Как бы там ни было, но к единственной попытке (к песне «Я вышел ростом и лицом» предпослано робкое предположение – «Вл.Высоцкий?») свелась вся работа составителей и издателей по атрибуции.
           И вообще нам толком не объяснили: кто и когда занимался собиранием этих сокровищ «фольклора»? Что это – результат некоей экспедиции? Или коллекция (может быть, и коллекции) профессионалов МВД или же (почему бы и нет) филологически настроенных зэков? Мы же ничего не знаем об Аркадии и Вячеславе. И действительно ли сбор этот вёлся «от Кенигсберга до Японских островов»? Или в одном только лагере? И кстати – когда вёлся? Если на протяжении десятилетий, тогда просто напрашивается ещё одно недоумение.
           Из предисловия: «Кто скажет, что люди зоны чужды мировой культуры?» Вопрос риторический – ответ вроде бы ясен. Да не совсем! Я сформулирую и свой риторический вопрос, относя его к 40-50 годам ХХ столетия: «А много ли вы встречали вне зоны людей, близких к мировой культуре?»
           Из личного опыта. В десятом классе (1950-51гг.) я сидел за одной партой с Володей – его мать и отчим, библиотекари Ленинки, знавшие по несколько языков, тогда как раз в зоне и обретались. Годом раньше (будучи девятиклассницей) моя будущая приятельница Сусанна тоже была отправлена в зону; а когда в 1957 году вернулась, амнистированная, в Москву, то знала и школьные, и вузовские предметы получше нас плюс три иностранных языка: лучшие знатоки культуры и педагоги тогда почему-то тоже жили по зонам. С какой стати им вдруг стать чуждыми мировой культуре?
           Вспоминается эпизод из «Колымских рассказов» Шаламова: трое зэков время от времени собирались (втихаря) и по памяти читали друг другу стихи. Автор пишет: «Острее мысли о еде, о пище является потребность в стихах». Читали «серебряный век» – Гумилёва, Бальмонта, Северянина… Что, их тоже включать в сборники «тюремной лирики»? Татьяна Гнедич перевела в тюрьме байроновского «Дон Жуана». Английский текст она знала наизусть, а русский (чтобы лучше запомнить) читала вслух подругам по камере (бумаги же не полагалось иметь)… Представляет ли и «Дон Жуан» интерес для составителей?
           В 56-м году после распределения пять выпускников факультета журналистики (в их числе я и моя будущая жена) приехали в Иркутскую область. Валя Денискин попал в посёлок Сосновые Родники, «столицу» Чунского района и одновременно «Озерлага». Так вот, иркутяне тогда были уверены, что в Дворце культуры этого посёлка был «лучший в стране» симфонический оркестр. Как бы тогда мог выглядеть нотный сборник лагерного фольклора?
           Конечно, зэки разные бывают. А уж сегодня чеховских интеллигентов в зонах, наверное, и не встретишь. Мои недоумения возникают лишь потому, что критерии отбора у составителей просто непонятны.И ещё потому, что ни они, ни издательства (а их аж два – ООО «Издательство АСТ» и ООО «Гея итэрум», два общества с ограниченной ответственностью) не придали значения тому, что называется «аппаратом книги» (примечаниям, пояснениям, ссылкам, толковому вступлению и т.д.). Вот почему перед этими заметками написалось такое название.

* * *

           И ещё одно «но» беспокоит меня. То, о чём только что шла речь, выглядит слишком благопристойно, а в зоне, конечно же, не царит атмосфера Возрождения или «серебряного века». Да и в сборнике – тоже. Хватает в нём и «фени», и подобающих ей сюжетов, и сознания, «демонически подчас попирающего тысячелетние ценности культуры»… И это – притом, что сквозь сито отбора, я уверен, не прошли самые сильные перлы садизма и разврата (мне есть с чем сравнить: в двух колониях, где я был по редакционным заданиям, мне показывали «непросеянное», в том числе альбом избранных татуировок – скажу я вам!!). И всё же, всё же…
           «Все мы, держащиеся в нормальном мире, не причастны ли, как говорит история, ко всем бедам этой разваливающейся и жаждущей обновления страны? И не так же ли далеки от вечных ценностей?» С великим сочувствием прочитал я эти самокритичные строки в конце предисловия. И услышал в них призыв к ответственности.
           И вот я помещаю эту книгу уже не на исторический, а на самый что ни на есть сегодняшний фон. Нам ли не знать, что в обществе нашем происходит грандиозных масштабов амнистия всяческой криминальности? Криминальны верхи и низы, и почему-то многие СМИ устраивает снисходительное отношение к этому. Потому что в мутной водице лучше рыбка ловится?
           Про пакостный вред, наносимый голливудчиной американской, а теперь и нашей, уж сколько говорено! Детективы и боевики, роки и рэпы агрессивно вытесняют из сознания читателей и Тютчевых, и Тарковских, и Свиридовых. Криминальность признаётся нормой поведения. Киллеры, видите ли, «работают», они «профессионалы». Так же, как и грабители. Составители кроссвордов абсолютно уверены, что мы, отгадыватели, просто обязаны знать «феню» (в чём «Российские Вийоны» могут и несколько помочь своим словариком). Если раньше было три причины увидеть юношу со стрижкой «под нулёвку»: больница, армия, зона, — то теперь преобладает четвёртая – мода; и произошла она не из первой и второй…
           Таков фон. И на нём «Российские Вийоны» не выглядят безобидно. Да, «следует изучать» душу этого неизбежного субэтноса, кто ж возражает. Его, кстати, и изучали, и книжки издавали – но до сих пор только для служебного пользования. Была, к примеру, и диссертация, посвящённая метерогнозии (т.е. матерщине), но до недавних пор не поступал на прилавки доступный всем словарь мата: это уже деяние «века свободы». У кого он стал настольным?
           Есть разница: для узкого круга или для широкого. Второе – уже своего рода пропаганда, в данном случае – «попирающего ценности» сознания. Хотели этого издатели?
           А ведь хотим мы или нет, любой поступок: и общественный, и личный – несёт в себе педагогическую составляющую. Какой же педагогический прогноз возможен в нашем случае? Вот попадает книжка на стол старшеклассника – думаете, он начнёт с того, что восхитится Лермонтовым и Тютчевым? Для этого заглядывают в другие книги…
           Так я и колеблюсь: то ли поместить эту книжку по эту сторону невидимой, но важной границы – в зоне культуры, то ли уже по ту сторону – в какой-то другой зоне?