Совсем по-разному дебютировал Булат Окуджава в прозе и в поэзии. Мы редко вспоминаем о том, что этот поэт начинал с почти образцового графоманства: публиковал идейно выдержанные стихи по образчикам печатной продукции своего времени, вполне соответствующие требованиям «социалистического реализма» или «революционной романтики». Позднее, когда поэт запел и сначала в песенках, а потом и в непесенных стихах обрел неповторимый поэтический голос, он почти ничего из опубликованного в 1945- 1956 гг. не переиздавал и про свой первый поэтический сборник (Лирика. Калуга, 1956) говорил, что «это была очень слабая книга».
Прозаический дебют Окуджавы, напротив, сразу отлился в форму яркой и самобытной повести «Будь здоров, школяр», опубликованной К.Г.Паустовским в «Тарусских страницах» (1961). Опальная судьба этого замечательного альманаха не помешала читателям знакомиться со «Школяром». Его переиздавали в Европе, например, в известном сборнике издательства «Посев», а на родине, вместе с Владиславом Мотылем, Окуджава переделал просто повесть в киноповесть — по ней, после многочисленных переработок, был поставлен популярный кинофильм «Женя, Женечка и «катюша». Но литературный успех дебютанта не был прочным.
Начало 1960-х ознаменовалось для Окуджавы немилостью чиновников от культуры. Повесть об «испуганных школярах» (выражение критика) обвинялась в непатриотичности и «ремаркизме». Стихи были в 1962 обсуждены на секции СП РСФСР, которая постановила, что «большинство этих песен не выражает настроений, дум, чаяний нашей героической молодежи»[1]. Так автору, однажды миновавшему цензурные препоны, пришлось как бы заново искать путь к читателю.
В 1960-х Окуджава предпринимает жанровые поиски в прозе, отмеченные одним идейно-творческим просчетом, который, думается, чем-то похож на верноподданничество ранней лирики. Мы имеем в виду повесть «Фронт приходит к нам» (1965), историю о том, как мальчик Женька, мечтавший о подвигах и победах над врагом и ожидавший писем от отца-фронтовика — а письма эти приходить перестали, — как Женька бежал на фронт вместе со своим другом Генкой, а пока мальчишки плутали в военных эшелонах, прифронтовая неразбериха, ужас и кровь пришли в их родной Январск, но через несколько страшных дней вновь отступили. Повесть была напечатана в пионерском журнале «Костер» в 1965 году и вышла отдельной книгой в 1967 году в издательстве «Детская литература», с грифом «для младшего школьного возраста».
Журнальные рецензии на эту повесть были благоприятны. Критики справедливо отметили, что в душе маленьких героев «происходит открытие мира, познание людей, а военные события служат этому открытию катализатором»[2]. Заметили они и то, что подход автора к историческим событиям отличался от ура-патриотического официоза: «И была эта война очень непохожа на кадры победоносных довоенных фильмов «про войну»[3].
«Фронт...», как и «Школяр», написан от первого лица, но герой-рассказчик «помолодел», став десятилетним мальчиком, ровесником сына, которому автор и посвятил книжку. В детской повести намечен ряд проблем, которые позже получат развитие в автобиографической прозе Окуджавы.
Например, позднее, в рассказе «Утро красит нежным светом» (1975), повторится вот такой сюжет: герой-рассказчик и его товарищ, невзирая на свой допризывный возраст, приходят в военкомат, чтобы проситься на фронт, но их сначала хотят прогнать, а потом отправляют разносить повестки. Юный герой «Фронта», не вполне осознавая суть дела, переживает несоответствие между реальностью и тем образом войны, который сложился в умах под влиянием казенной военно-патриотической риторики. В его душу закрадывается недоумение, но мальчик, естественно, хочет проявить верность своим высоким убеждениям. И пышные фразы, вполне достойные газет или радиовещания, складываются в его уме: «Спите спокойно, добрые жители Январска. Когда-нибудь вы узнаете о людях, прославивших вас, о событиях, которые начались вот здесь... вы вспомните добрым словом Женьку Ночкина и Генку Полунина — самых рядовых из рядовых мальчишек, будущих маршалов и героев».
В рассказе «Утро красит нежным светом» Окуджава напишет об этом так: «А мы разносили повестки, будь они неладны! И наша отчаянная храбрость, и ненависть к врагу, и героизм, который распирал нас, и все наши удивительные достоинства (мои и Юркины)—все это засыхало на корню». Как сильно проникла авторская ирония прямо в слова рассказчика, обладателя
удивительных достоинств, которого распирает героизм! Ирония зрелого рассказа не накладывается извне, как в истории про «самых рядовых из рядовых мальчишек», но пропитывает текст изнутри.
Впрочем, с точки зрения авторского отношения к «распирающему героизму» будущих маршалов, детская повесть уже совсем недалека от зрелой прозы, ведь «дистанция огромного размера» между патриотизмом подлинным и показным, между реальными и надуманными трудностями войны — уже осмыслена Окуджавой в «Школяре», больше того, к середине шестидесятых этот рубеж прочно завоеван всею «лейтенантской» прозой.
Другой важный образ «Фронта», получающий продолжение в более поздних автобиографических рассказах, — это «мурло мещанина», привычный для советского романтика образ врага. В повести таким мещанином-врагом становится Женькин дядя, Корольков. Это предатель, приготовивший хлеб-соль по поводу ожидаемого вступления фашистов в город; он не пускает на постой жену советского офицера с малыми детьми, но угодничает, когда ее права приходит защитить офицер из военкомата; человек зажиточный и жадный, он скупится даже на еду для мальчиков, хотя голод его дому не грозит. Словом, антигерой-мещанин написан самой черной краской.
В рассказе «Искусство кройки и житья» (1987) схожий образ «умеющего жить» человека полностью освобождается от штампов: антигерой-мещанин действительно в финале покажет себя подлецом, но бытовой его портрет много сложнее, чем во «Фронте». Рисуя Сысоева, Окуджава глубоко проникает в многосоставную психологию «советского человека». Он не чужд, так сказать, духовных ценностей: директор школы механизаторов и супруг учительницы, он любит причислять себя к «работникам просвещения»; благоговеет перед усиками и грузинской национальностью рассказчика — в пятидесятом году он «как-то там, в туманном своем сознании связывал воедино мое происхождение со своим кумиром». Похоже, что и снедью он соблазняется тогда, когда она появляется из честных трудовых рук: воспоминания рассказчика о миндальных пирожных далекого детства обижают Сысоева. И житейский уклад — «домашние огурчики со смородинным листом», «розовое сало» и проч. — написан с аппетитом. Молодому учителю «хорошо было посидеть в сытном тепле» в доме Сысоева, принять его поддержку в сложнейшем житейском деле пошива кожаного пальто. Только чрезвычайная ситуация, когда «Булат Шалычу» грозит ярлык «врага народа», выявляет, что Сысоев готов отречься от друга, чтобы не быть вовлеченным в его беду. И никаких выводов, просто больше «он меня в гости не приглашал, да и я не навязывался».
Важнейший для нас мотив «Фронта...» — «шпионские страсти», показанные через призму юных умов. В поисках своего патриотического пути Генка и Женька обдумывают поимку диверсанта. «Шпиона сразу узнать можно: идет и оглядывается, и лицо у него от страха желтое», — полагают они. Подобный ход мысли не кажется неожиданным, в частности, лейтенанту в военкомате. Его первый вопрос к пришедшим детям: «Шпиона поймали?» Невнятная концовка повести совсем не отрицает шпиономанию: заподозренный мальчиками в шпионаже, антигерой и вправду оказался предателем, и в финале дети, так и не попавшие на фронт, мечтают «вывести Королькова на чистую воду». При этом они говорят: «Мы еще повоюем».
Советским людям известно, что борьба со шпионами — это тоже патриотический фронт. Об этом повесть «Приключения секретного баптиста» (1984). Ее герой, наделенный автобиографическими чертами (работа в Калуге, судьба родителей и многое другое) Андрей Шамин, проходит через подобные убеждения и сполна изживает их. Сын репрессированной матери до ее возвращения хранил верность идеям коммунизма, а значит, и был готов бороться со «шпионами». Окуджава выявил, каким образом юноша, вполне одураченный тоталитаризмом, может прозреть. Помочь тут мог только человек, пусть чужой, но освободившийся от идеологических шор: «… на ее лице лежал тревожный отсвет иной жизни, иных пространств, окруженных охранниками и колючей проволокой, и это угадывалось, да и на Андрее лежала печать, которую Анна Ильинична разглядела без затруднений, и они узнали друг друга и подружились…» — без слов пришло понимание к двум людям разного возраста, разного жизненного опыта. И урок Анны Ильиничны о «шпионстве» проходит почти без слов: Андрей «бодро завершил» рассказ о привлечении его в органы, о «перспективах».
— Ты веришь во все это? — спросила она.
— Конечно! – воскликнул он шепотом. — Они же неспроста это доверили. Да и потом, не боги горшки обжигают…
— Ну-ну, — сказала она и выпила.
Как-то вдруг все свернулось, погасло, что-то произошло». Вот почти и все. Но для героя новое истолкование получают события его жизни. Кстати, и образ врага обретает новые, подлинные черты: враг его матери, конечно, не «шпион». Герой мысленно видит «бьющую руку, почему-то в рыжих волосах, и маленькие раскаленные карие глазки, направленные на нее; и ее лицо в уродливой гримасе боли, ужаса и отчаяния…», герой думает, «как бы встретить этих людей, нелюдей этих», ясно понимая: «та Россия, которая посадила» (перефразируя ахматовские слова), находится здесь же, бок о бок с «тою Россией, которая сидела», а не в отвлеченной «Америке», и палачей не выделяет в городской толпе «от страха желтое лицо».
Судя по ряду свидетельств, Окуджаве уже к концу 1950-х маловато простой иронии по отношению к такому знаковому проявлению тоталитаризма, как шпиономания. В этом, очевидно, главная причина того, что автор не переиздавал «Фронт...» в более позднее время: его не могла удовлетворять трактовка, своеобразный рецидив советской идеологии в виде почти сочувственно показанной шпиономании детей (предателя Королькова таки надо разоблачать). Как видим, сюжеты о мальчике, постигающем подлинный смысл истории, были переписаны Окуджавой позднее и по-другому.
Детским писателем, который охотно переиздаст свою книжку, Окуджава все-таки стал, и примерно тогда же, но совсем с другою темой. В такую книжку превратились его письма к маленькому сыну, вовсе не предназначенные вначале для печати. Они составили «Прелестные приключения» (1968), маленькую историю в жанре фэнтези. Рассказчика «Прелестных приключений» сопровождают неповторимые существа: Крэг Кутенейский Баран, Морской Гридиг, скучающий по своей Гридиане, и Наша Добрая Змея. А их противник, Невыносимый Приставучий КаруД (читай наоборот), беспрестанно требует: «А ну-ка думайте все про одно и то же!» Разумеется, всем удалось от него спастись! Вовсе не мещанство, а родимое закоренелое «нивеляторство» (воспользуемся словом Щедрина!) противостоит героям.
Итак, проблематика малой прозы Окуджавы после «Школяра» усложняется и не сразу дается писателю. Новое обретение голоса в рассказах состоится лишь после опыта исторических романов, а удачная детская книжка «Прелестные приключения» появится на совсем ином пути, отличном от любого реализма, в жанре фэнтези, который в шестидесятых годах еще никем не исследовался и был почти незнаком советскому читателю.
|
