Родилась я в Киеве, но провела там лишь первые свои пять лет. И в моих воспоминаниях Киев навсегда остался самым красивым местом на Земле. Там было много фруктовых деревьев, и поэтому весной город напоминал сказочное белое кружево. Смутно помню высокую-высокую Владимирскую горку… Но кроме красоты я запомнила и страшное время голода в Украине. Всего два эпизода, но какие…
В те годы мама водила меня на прогулки ещё за ручку. И так, за ручку, привела она меня однажды к какому-то палисаднику, в центре которого молча стояла небольшая толпа. Оказалось, люди окружили парня, — он лежал на земле, он пришёл сюда умирать.
— Всё взяли, — тихо произнёс он. — Коня взяли, даже птицу. Ничего не оставили, всё взяли…
Стояло жаркое лето, а парень лежал в наглухо застёгнутом чёрном пиджаке, лицо у него было красное, будто охваченное пламенем, а глаза — закрыты. Много лет спустя я узнала — так началась коллективизация…
И ещё помню… Мама учила меня открывать на звонок входные двери, и я в свои четыре года очень гордилась этим доверием. И вот помчалась я однажды на звонок, открыла дверь, а там, скорчившись, стоит мужчина в рваной одежде, очень высокий, очень худой.
— Дайте голодному кушать, кушать! — закричал он.
Я помчалась в комнату: «Мама, там голодный дядя просит кушать». Мама вынесла что-то, а я с ужасом подумала: «А дальше что с ним будет?..»
Взрослые мысли часто посещали меня в детстве… Мне было, наверное, лет одиннадцать, когда Серго Орджоникидзе перевёл папу из Украины в Смоленск управляющим торфоразработок, а вскоре, совсем не по специальности — он был инженером по торфу, в Москву, директором авиационного завода. В те годы больше внимания обращали не на диплом, а на энергию человека, на его умение наладить дело на трудном участке.
И вот однажды, во время папиного директорства, пришли к нам двое в штатском и увели отца. Они зашагали по нашему огромному двору, а мы с мамой молча смотрели вслед, перегнувшись через подоконник.
— Он не вернётся, — шепнула мама.
Но мама ошиблась. Отец вернулся через два часа и рассказал маме: «Возили на Лубянку. Спрашивали про моего главного инженера. Я его похвалил, а они мне: «Ступайте на сей раз домой, товарищ директор, и будьте бдительны: вы у себя под носом проглядели классового врага. Мы вашего главного инженера вчера расстреляли…»
Я всё это слышала, подошла к папе и спросила:
— А у дяди главного инженера хорошая была квартира?
Отец, наверное, чисто машинально ответил:
— И ещё какая хорошая! На Арбате, три комнаты, а балкон такой, что хоть на велосипеде там гоняй!
— Вот видишь! Тебе обещают хорошую квартиру, а ты её не бери. А наша такая плохая: под дырявой крышей, без кухни, окно на полу. Тем дяденькам она не понравится, и они нас не расстреляют.
Отец онемел, но уже через минуту распорядился:
— Молчать! Не выпускать её три дня из дома! Эта девочка нас погубит!
…Мой подростковый возраст проходил интересно. Я дружила тогда с Ириной Нейштадт, одноклассницей, дочерью переводчика. В их семье частым гостем бывал Ираклий Андроников, в то время ещё довольно молодой, красивый, всегда остроумный. Так, маму Ирины звали Аидой Дмитриевной, а он торжественно окликал её: «Ай-да Дмитриевна!»… Приходил сын Марины Цветаевой, Мур. Очень бледный, он всегда молчал и смешил нас необычайной чистоплотностью: свои ботинки, рваные и «просившие каши», он начищал до зеркального блеска. Бывал в нашей компании Никита Лавинский, сын скульптора. Он тяготел ко всему грузинскому, объясняя нам это следующим образом:
— Мой отец наполовину грузин, это точно, точно. Бабушка говорила: «Я не знаю от кого у меня сын: чи от князя Абашидзе, чи от князя Оболончивадзе!..»
Приходили сыновья Нейгауза, Адриан и Станислав. Я видела и понимала, что оба они — красивые ребята, но это меня никак не трогало: на моём горизонте уже появился Коля Большунов из девятого класса (я училась в седьмом), и я влюбилась в него с первого взгляда и люблю по сей день, хоть я совсем старенькая, а его давно нет, — убили фашисты на Северном Кавказе…
Великая Отечественная война закинула меня в эвакуацию, в Свердловск. Я к тому времени перешла в девятый класс и, как многие из современниц, рвалась на фронт, к тому же у меня была наивная надежда встретиться там с Колей. Однако у начальника военкомата оказалось другое мнение: «На фронт? Уж тогда вместе с мамой, чтоб было кому за тобой пелёнки простирывать…»
Я была оскорблена, но не обескуражена. И в свои 15 лет заменила фронт работой на танкостроительном заводе. Ночные смены запомнились на всю жизнь: я спала на ходу и удивлялась, когда меня — тоже на ходу — будили, требуя срочно выдать рабочим инструмент…
Среднюю школу окончила экстерном. И уже на следующий день стояла пред очами академика Сергея Даниловича Сказкина. Он тогда был деканом исторического факультета МГУ, эвакуированного тоже в Свердловск. Сергей Данилович посетовал, что мой аттестат не с отличием, но на истфак принял. Я хотела подробно изучать историю, чтобы, повзрослев, писать исторические романы.
После гибели Коли я навсегда погрузилась в безрадостное существование. В последнем письме Коля написал: «Аня, бери от жизни всё, что можно». Я решила, что он кем-то там увлёкся и потому посоветовал и мне «брать всё» от жизни. И поэтому я дважды выходила замуж и, конечно, дважды разводилась — я никого не смогла полюбить. Через десятки лет я с ужасом прочла письмо, которое дала мне его мама: «Я вернул Ане её обещание ждать меня. Могу и не прийти с войны, — за что же ей тогда пропадать? У неё впоследствии должна быть семья, дети…»
…С тех пор я написала много рассказов, четыре книги. Когда я пишу, я меньше страдаю оттого, что Коли нет… На днях моя приятельница с превеликим ужасом сказала: «Но если Коля был бы жив, то вы вряд ли состоялись бы как творческая личность». Над ответом я не задумалась ни на минуту: пускай мои книги полетели бы в тартарары, даже если б среди них появилась и гениальная, — все они, вместе взятые, не стоят и одного дня Колиной жизни.
Вот такая, если без подробностей, и вся моя биография — грустно, не правда ли?
|
