Уходят люди. Вот и Аркадий Васильевич Свидерский туда же, 12 июня сего года, надоело ему тут с нами. Знали его многие, в том числе и в бытность замдиректора Государственного культурного центра-музея имени его школьных и юношеских лет друга. Этот текст он наговорил мне на диктофон за пару месяцев до смерти, не претендуя, но, однако, и не умалчивая. На правду, тем не менее, претендует эта запись оттого, что многословна, а Высоцкого в ней мало. Ещё он собирался рассказать о знаменитом молодёжном фестивале 1957 года с «участием» Высоцкого. Не успел. Или всё-таки записал? Не все плёнки бесед ещё расшифрованы, но если вам станет интересно, то мы найдём. И расшифруем.
           В последнее время Аркадий Васильевич был очень плох физически, с палочкой передвигался, часто лежал в больницах. Это после инсульта, который случился с ним в 1996 году после увольнения из музея: новый директор, сын знаменитого отца, чистил «авгиевы конюшни». Новая молодая неразборчивая метла, поскольку сама мести не умела,
           Слушала прожжённых заместителей, действовала геракловым методом, то есть повернула течение рек вспять и смела всех подряд. Впрочем, сейчас прожжённые — далече, метла забурела, ан метёт по-прежнему, аж пыль столбом. Все, кто начинал музей уже далеко-далеко. Однако, музей-то государственный, но «государство — это Я!»
           Этот материал не претендует на «научность», чем вызывающе отличается придуманный нынешним директором «Мир Высоцкого». Это свидетельство действительно знавшего: рассказал, как умел и что помнил. Для кого как, а мне интересно и важно любое свидетельство о жизни гения из первых рук...

Юрий КАЛАБУХОВ

Аркадий СВИДЕРСКИЙ:

«Я помнил!

Извините, коль не так, по-вашему…»

           «НЕТ, РЕБЯТЫ-ДЕМОКРАТЫ, —
           ТОЛЬКО ЧАЙ!…»

           Высоцкого сейчас ни от кого не надо защищать. Если только от навязчивой любви: взяли и не отдают никому слово «знатоки» как творчества, так и лично «Вовки», и — кто крепше признается!
           Артур Макаров, когда к нему приехали подразузнать о Высоцком что-нибудь погорячее, сказал интервьюеру: «Если хоть слово о бутылке выбросите, разрешения на печать не подпишу».
           И был абсолютно прав. Наврали про «Вовку» вполне. Вот уже недавно в газете с миллионными тиражами Высоцкий с таким знатоком якобы беседует, как застойный демократ, — только чай. Я не стану так. Если вам не так покажется, значит, я не помню, а не вру.
           Пьянка. У нас их не было «чистых». То есть мы не пить собирались, а собирались не чтобы пить. Не про водку говорю! Её, родимую, мы с Володей не раньше чем (как сейчас помню) в семнадцать лет попробовали. Но уж потом, не сомневайтесь, кушали! У иных, правда, нажравшись, бо-бо головки заканчивалось, а Володя и из нашей рядовой дружеской пьянки творил. Таких встреч в нашей компании было очень много, в каждой был свой «изюм», ради «чистоты эксперимента» не встречались. И собирались не на час, потому — любому из нас было чем поделиться. Для этого у нас имелась немецкая каска.
           Она хранилась дома у Володи Акимова, настоящая, с поля недавно окончившейся Великой Отечественной. Опрокидывали её на стол, каждый очищал свои карманы, не считая, на сколько разорён, пускали «шапку» по кругу, что называется. Сразу же выискивался ополченец бежать к «алкашу в «Бакалее», помните? Несомненно, эта песня родилась из наших посиделок плюс монологов местных завсегдатаев, которых в очереди наслушаешься так, что уже в пору опохмеляться. Это сейчас очередей нет, а в те времена надо было постоять и за себя, и «за того парня».
           А ещё у Акимова всегда висела в комнате роскошная коса репчатого лука, не знаю, где он его брал. Вот он, по Шукшину «аж сладкий, гад», копеечная баклажанная или кабачковая икра да буханка чёрного хлеба и являлись дружеской трапезой. На десерт подавался «Нищий в горах» — десятикопеечные тогда сигареты «Памир», вполне отвечающие названию своей крепкой каменностью. Остаток взносов шёл на водку и только на неё.
           Покалякать у нас было о чём. Володя Малюкин учился в строительном, Яша Безродный — в Цветмете, я — в 1-м Медицинском, Лёва Эгинбург поступал в него, и так далее: все были, может быть, не при своём, но деле. И все приносили с собой соответствующие хохмы. В процессе возникала гитара и сопутствующие ей лица — Гарик Кохановский и Володя Высоцкий.
           Не хочу сказать, что тут же вырывалась наружу злоба дня — «утром в газете — вечером в куплете», но отголоски и детали наших посиделок в Володиных песнях — безусловны.
           Говорить любят и даже многие умеют, слушать — редкий дар. У Володи он был. Ну и все знают, что не просто слушать, но и слышать. В отличие от многих и многих.
           Пишет одна медсестра из Сибири: «Высоцкий был в нашей больнице, выступал перед коллективом. Уверена, что строчка «…собак ножами режете, а это — бандитизм» навеяна этим его посещением нашего медучреждения».
           Прошу прощенья, конечно, но в больницах собак не режут. Людей, по запарке, может быть. А животных — исключительно в вузах или НИИ. Не претендую на своих «прототипов», однако, в нашей компании я был единственным медиком, в том числе и «резчиком» разной живности на занятиях в институте, о чём часто и глаголил на наших собраниях. Мне по этому поводу все задавали кучу вопросов, Володя в том числе. Гоп-компанию в основном интересовала одна маленькая деталь: чему можно научить дурака в медвузе? Про клизму намекали. В смысле, могу ли я её ставить. А не дай Бог, упомяну о гинекологических лекциях и лабораторных работах!.. Словом, о водке разговоры не разговаривались, она, родимая, потреблялась.

          «ЭРМИТАЖ» — КРУГ ПЕРВЫЙ,
          КРУГ ВТОРОЙ…

           Сад с этим названием находился в районе нашей 186-й школы и был академией жизни. Хочешь видеть друзей — иди в «Эрмитаж».
           Там по вечерам работали неповторимые палатки с напитками, как у Булгакова на Патриарших. Другое дело, что кроме персиковой наливали и кое-что покрепче. Долгое время наша компания отдавала почему-то предпочтение «Ромовой водке». Сейчас мало кто такую помнит, да и я уже вкус забыл. Нас всех тогда знали. Обычно мы Володю Акимова вперёдсмотрящим запускали: он и старше и мордастее. К тому же кликуху имел солидную — Князь. Впрочем, аристократы среди нас и другие водились, Горховер Миша, например, отзывался на Графа.
           Вот заходит, значит, Володя в буфет, а ему сразу же:
           — А-а, что сегодня Князь изволит?
           — Изволим нынче три по сто вчерашнего.
           — С конфеткой желаете?
           — Нет, не желаем. Конфетку ещё тратить на троих, — отвечал обыкновенно Князь, — запишите за мной.
           Ни за что не угадаете, почему мы сразу не платили! Потому что денег не было, вот почему. Это случалось со всеми завсегдатаями «Эрмитажа». Другое дело, что, во-первых, мы с получки аккуратно и даже сверху расплачивались (кто первый получит, тот и платит), а во-вторых, у нас существовало много других насущных потребностей помимо того, чтобы интересоваться проблемами только нашего круга. Вкусно выпив по сто, мы отходили. Останавливались возле Старого театра, повторяли, не считая это выпивкой. Так оно и было, да таким оно и не было — это занятие. Нам было хорошо, а какая же радость общения без небольших доз?! В особо торжественных случаях, правда, дозы эти накапливались в организме до самозабвения. А насчёт конфетки? Не жрать же мы туда приходили.
           Нас всех знали, даже участковый Гераскин. Но с хорошей стороны, потому что мы даже после нескольких витков по саду никогда не хулиганили.
           Особенно удобной система натуральных кредитов оказывалась, когда кто-нибудь приходил с девушкой. На женский пол «бесплатное» угощение производило впечатление неизгладимое. Сейчас бы сказали: ну, крутой! На следующий день, правда, «крутой» наскребал кредитную сумму по своим и дружеским карманам и возвращал деньги уже без прекрасных, но лишних в данный момент, глаз.
           В «Эрмитаже» мы посещали всё самое интересное по части эстрады, а интересного было много. Выступить на эрмитажных подмостках считали за честь для себя корифеи тех лет: Леонид Утёсов, Эдди Рознер, Олег Лундстрем… Прорывались на польский «Голубой джаз», впервые приехавший в Москву… Особый случай — концерт Имы Сумак, перуанской певицы с необычайно широким вокальным диапазоном. Тогда Володя Высоцкий впервые, на моей памяти, проявил артистические способности в практических целях.
           Билеты достать было невозможно даже со всеми нашими ухищрениями и «связями». А учитывая наши финансовые невозможности, можно ничего не учитывать!.. В день концерта поплелись к театру ни на что не надеясь, и тут Володя говорит:
           — Смеяться не надо, но на концерт мы попадём. Стойте молча, будьте как можно серьёзнее и учитесь.
           Подходит к группе сопровождения Сумак и просит её спуститься.
           — Зачем? — спрашивают подозрительные наши и пугливые южноамериканцы.
           — Поговорить надо.
           — О чём?
           — Очень личное и важное. Она не пожалеет, а вы — да, если не позовёте, — и Володя многозначительно выдвинул челюсть.
           «Делать нечего — портвейн он отспорил». Вышла певица, Володя поздоровался с ней по-английски (единственно, что мы поняли) и, не снижая темпа, залопотал. У нас уши зашевелились: когда это Вовка научился так по-иностранному шпарить?! У Сумак на лице такой же диапазон эмоций, как голоса, порывается, но никак не может вклиниться в Вовкину речь. И наконец, из глаз её потекли слёзы! «Sorry», — говорит, и убежала. И выносят нам контрамарки. На всех. Володя спрашивает у переводчика:
           — А чего она плачет?
           — Да, — говорит парень, — Има убедилась, что лондонского произношения совершенно не знает. Я ей объяснил, что вам, по-видимому, контрамарки нужны, она расплакалась и велела выдать.
           — И очень хорошо, — говорит Вовка, — учиться никогда не поздно. Пусть углубляет и расширяет познания в языках — пригодится.
           Сами мы учились тогда, насколько помню, в девятом или десятом классе.
           В то время как Володя Акимов осуществлял роль доверенного лица в снабжении пищи чувствительно-материальной, его младший тёзка приобретал навыки по поставке духовного товара. Для нас не стало препятствий попасть на какую-то премьеру или «неделю». Тогда эти пяти- семидневки французских и итальянских фильмов валом повалили — оттепель. «Младший брат» надевал свой знаменитый пиджак-букле, галстук, который не любил и напяливал исключительно в подобных случаях, и пропихивался прямо к кассе.
           — Здравствуйте, я сын Байкалова.
           Байкалов был большой человек — директор Московского цирка, единственного тогда. А с «сыном» большого человека никто не хотел ссориться и рвать связи с папашей.
           Между прочим, у Шукшина в рассказе «Игнаха приехал» фигурирует цирковой артист по фамилии Байкалов. Это для тех, кто исследует уже связи личностей и творчества Василия Макарыча и Владимира Семёныча.
           …Сейчас сад весь перерыли, перелопатили. Сбежали куда-то деревянные львы, кто-то приделал ноги резным светильникам. В течение нескольких тогдашних лет на его аллеях заливали лучший в Москве каток. Горели цветные фонари, звучала хорошая музыка — праздник… Часто сюда прихожу, хоть и ковыляется уже нелегко. Но без труда вспоминаю: вот здесь стояли скамейки с гнутыми спинками и простой доской; тут стояла «ромо-водочная» палатка, подальше другая, не более и не менее излюбленная; виражи по аллеям… Круг первый, круг второй…

           25 ИЮЛЯ 1980 г.

           Во Внешторгиздате, где я много лет проработал, в английской редакции подвизалась некто Рита Титова. Она знала, что мы с Володей Высоцким дружили с детства, и навещала меня по этому поводу чуть ли не ежедневно. Или по понедельникам во внешнеторговых коридорах ловила. Наверно, за выходные обзвонит Москву, в полубогемных гостях набудется… Уж больно много знала, и этим наболевшим не терпелось поделиться. Например:
           — Ты знаешь, дружка-то твоего зарезали!
           — Кто? Какого дружка? — опупевал я.
           Потом перестал переспрашивать: вряд ли такую фигуру, как Рита Титова, могла удивить новость о безвременной кончине личности менее масштабной, чем Высоцкий. Как, впрочем, любая другая новость. Пусть это говорит о некой изначальной величине Высоцкого, о легендарности при жизни. Спервоначалу я Володе дозванивался, чтобы убедиться, «сколько слухов наши уши поражает»…
      В следующий понедельник монолог такой:
           — Вчера он разбился. На машине, на этом её, Маринкином, «Мерседесе». Насмерть! Это мне друзья сказали, которые прекрасно его знают. Во Франции и разбился. Вдребезги!
           Через некоторое время Володя «оживал», и Рита делилась сокровенным:
           — Высоцкого-то, наконец, посадили!
           — За что ты его так, Рита?
           — Ой, там столько разных дел!
           — Рита, перестань трепаться, займись делом.
           Однако ещё через неделю Высоцкого зацапывали в вытрезвитель, откуда он направлялся прямиком за границу, показывая уже оттуда злорадную фигу советскому строю…
           …Утром 25 июля Рита ворвалась к нам в отдел как всегда во взлохмаченных чувствах.
           — Дружок-то твой умер!
           — Рита, я человек с юмором, но умрёшь у меня сейчас ты!
           — Нет, Аркадий, я знаю верно: сегодня утром, — и назвала почти точное время, — полпятого утра. И заплакала.
           Три дня назад я говорил с Володей по телефону и ещё спросил его, как он себя чувствует: кто-то из его близких сказал, что он совсем плох. А он отвечал, что нормально себя чувствует, а что, дескать? Но плачущая Рита!..
           Во Внешторгиздате рабочий день начинался в полдевятого, и с этого времени я стал названивать на Таганку Яше Безродному, он тогда работал заместителем директора театра. Битых два часа телефон был занят. Наконец, трубку взял какой-то парень.
           — Безродного нет, и сомневаюсь, что вы его сегодня отыщите.
           — Скажите… тут слухи разные… Что с Володей… с Высоцким?..
           — Вы знаете, Владимир Семёнович Высоцкий сегодня скончался.
           Как ледяной воды за шиворот вылил.
           Срочно созваниваюсь с Володей Акимовым (он тоже ещё ничего не знал), и часам к одиннадцати приехали мы на Малую Грузинскую. Там уже было много народу: Юрий Любимов, Артур Макаров, Никита Михалков… очень много народу. Состояние было такое, так это меня тряхануло — не до того было, чтобы всех запоминать. Такое состояние, кажется, у всех было: люди входили не здороваясь, смотрели друг на друга узнавая и тотчас забывая. Мама, Нина Максимовна, уже была, отец приехал позже…
           Володя лежал во второй комнате, в спальне. Дверь туда была закрыта, и когда я взялся за ручку, из комнаты вышел Артур Макаров и сказал: «Возьми салфетку, намочи её и положи Володе на лицо». Я не понял: зачем это? Накрывали лицо влажной материей для того, чтобы испарения от цветов не впитывались в кожу, от этого она покрывается пятнами. Пока что пускали в квартиру всех, и каждый приносил цветы. Их всё прибывало, и цветы стали укладывать прямо на пол у входа. Каждый стоял у Володи минуту-полторы…
           Я зашёл после Артура. Володя лежал на ближней к двери постели. В чёрных джинсах и чёрной же водолазке, — тронь — проснётся. И я положил свою руку на его. Рука была ледяная. На указательном пальце, которым он бил по струнам, ноготь наполовину стёрт и отчасти чёрен, как если бы от нечаянного удара молотком. Тут я окончательно понял: Володя умер.
           На Малой Грузинской я пробыл вплоть до приезда Марины Влади. В аэропорту её встречал Сева Абдулов. Она приехала с сыном Петей (Пьером). На улице я б её не узнал: ни грамма косметики — тётка из-под Рязани. Тут все быстро-стихийно решили, что родственникам надо побыть одним, и народ рассосался.
           Журналисты, весь день сочинявшие и черкавшие — и зря, как впоследствии выяснилось, — некрологи, побежали по редакциям, дверь заперли, мы с Володей Акимовым тоже ушли. Остались родственники, и Кобзон на кухне матерился по телефону. Олимпиада на дворе, похоронные процессии запрещены, дабы не снижать накала всенародного ликования по поводу наших спортивных побед. А Кобзон ругался с советской властью, кричал: «Зазывать Высоцкого в друзья — все тут как тут, а похоронить по-человечески не даёте!»
           В день похорон, 28 июля, около семи утра я был у театра. Володю на реанимобиле привезли ещё ночью, и всю ночь службы театра готовили его последнюю сцену. Охрану организовали в лучших советских ниппельных традициях: попал в помещение — радуйся, вышел — звиняйте, дядько!..