Мы продолжаем публикацию перевода статьи Дж. Сосина о Магнитиздате из сборника 1975 года «Инакомыслие в СССР» («Dissent in the USSR»). Начало см. в №№ 1–3, 4–6 и 10–12 за прошлый год.
           Напоминаем нашим читателям, что все цитаты и названия в приводимом ниже тексте даются не в русском оригинале, а в обратном переводе с английского.

           Хотя тема советских принудительных трудовых лагерей уже поднималась в таких официально одобренных произведениях, как «Один день жизни Ивана Денисовича» Александра Солженицына, постсталинский режим препятствует честному исследованию этой темы, что следует из его яростной реакции на позднейшую книгу Солженицына, «Архипелаг Гулаг, 1918–1956». Галич никогда не отбывал срок в лагере, но многие из его магнитиздатских песен передают атмосферу лагерей и настроения граждан, возвратившихся из Сибири после смерти Сталина. «Всё в неподходящее время», посвященная В.Т.Шаламову, пишущему рассказы о трудовых лагерях, рассказывает о двух заключенных, которых ведут на расстрел[55]. «Облака» вызывают воспоминания о двадцати годах, проведенных в лагерях, у безымянного бывшего заключенного, сидящего в баре и воскрешающего в памяти как “я промерз насквозь, насквозь на века”.

Облака плывут, облака,
В Колыму, милую землю,
И им там не нужен адвокат,
Им амнистия без надобности...

И в эти дни, как и я,
Полстраны сидит в тавернах!
А наши воспоминания плывут в те места,
Облака плывут, облака[56].

           «Песня о синей птице» – жалобная песнь о потерянных годах и о “наших изуродованных жизнях” в различных лагерях Гулага:

Не как солдаты, но как номера
Мы умирали, да, мы умирали.
От Караганды до Нарыма
Вся земля как один нарыв,
Воркута, Инта, Магадан[57].

           Другой запрещенной темой, к которой обращается Галич, является антисемитизм в СССР. Одна из его наиболее известных песен, озаглавленная «Предостережение», убеждает евреев не шить модную одежду в надежде сидеть как джентльмены в Синоде или Сенате; скорее им следует ожидать, что они будут “сидеть” (т. е. в тюрьме или лагере) и их будут вытягивать охранники на допрос вместо разрешения провозгласить традиционный тост “лехаим” (за жизнь). Он заключает: “Это правда, я говорю правду / Завтра, боюсь, будет как вчера. / Возможно, это будет правдой еще быстрее, / Так что не суетитесь шить ливрею, евреи!”[58]
           «Засыпая и просыпаясь» начинается эпиграфом, содержащим фразу на идиш: «нит гедайге» – не огорчайся, не унывай. Галич рассказывает, что, когда он спит, “озябший голосок из бездонного прошлого выплывает”. Это старуха, похожая на няню Пушкина, Арину Родионовну, убеждает его: “Нит гедайге, сынок”. Она говорит ему, что он может спокойно спать, поскольку всё в порядке, смех и музыка в Бабьем Яру (овраг около Киева, где десятки тысяч евреев были уничтожены нацистами в сентябре 1941 года – событие, замалчиваемое советским режимом). Но старуха добавляет: “Спи, но зажми в кулаке оружие, / Давидову ветхую пращу!” Галич заключает: “Люди прощают мне свое равнодушие, / Но я не прощаю этих равнодушных!”[59]
           Непримиримость к тем, кто равнодушен к прошлому и сегодняшнему антисемитизму, содержится в «Поезде», песне, посвященной памяти С.М.Михоэлса:

Мы больше не грохочем, как саблями,
Ни негодованием, ни гневом,
Мы здороваемся с подлецами,
Обмениваемся приветствиями с доносчиками,

Мы не бросаемся в битву,
Всё мирно и справедливо;
Но помни: поезд уходит!
Сегодня и ежедневно...

И только иногда наши сердца
Уколет печалью и гневом –
Наш поезд уходит в Аушвиц,
Наш поезд уходит в Аушвиц
Сегодня и ежедневно![60]

           Галич напоминает нам, как это делал Джон Донн до него, что нельзя избежать ответственности за судьбу других.
           «Кадиш» – длинная и яркая погребальная песнь, написанная в 1970 году и посвященная другой жертве антисемитизма, Янушу Корчаку. Урожденный Генрик Голдшмидт, он был польским евреем – писателем, врачом и учителем, который, получив шанс на выживание, предпочел погибнуть в нацистском лагере смерти Треблинка в 1942 году вместе с детьми из варшавского сиротского приюта, где он преподавал. Галич описывает, как польские полицейские-коллаборационисты прибывают в приют и допрашивают смотрителя, Петра Залевского, ветерана войны, инвалида:

Они спросили его: “Ты поляк?”
И он сказал: “Да, поляк”.
И они спросили: “Как же так?”
И он сказал: “Вот так”.
“Но ты, обрубок, хочешь жить,
Так, черт возьми, как же ты
Работаешь нянькой в гетто,
Как жид с детьми жидов?”[61]

           Калека отвечает, что Польша в той же мере находится в еврейском сиротском приюте, как и вне его:

“Ну, хорошо,” сказали они, “Бал окончен!”
А затем они скомандовали: “Огонь!”
И прежде чем он сам упал,
Его костыли упали,
И прежде чем покой,
Сон и тишина пришли,
Он смог помахать рукой
Тем, кто глядел из окна.
О Боже, даруй мне такой конец,
Выпив всю боль до дна,
В момент смерти помахать рукой
Тем, кто глядит из окна![62]

           Детей уводят на железнодорожную станцию для поездки в Треблинку:

Поезд уходит вовремя в полночь,
Глупый локомотив пыхтит: “Шалом!”
Вдоль станционной платформы стоят подонки,
Подонки пришли посмотреть на отправление поезда,
Поезд уходит вовремя в полночь,
Поезд отправляется прямо в рай,
Подонки не могут дождаться произнесения слов,
Что Польша теперь наконец «юденфрай»[63].

           Галич высказывается по поводу рецидива антисемитизма в послевоенной Польше, сначала в народно-сказочном отступлении:

Сто лет назад
В своем дворце неряшливый князь
Везде нагромоздил столько грязи,
Что сам он был несчастлив;
И наконец, становясь очень сердит,
Он призвал маляра.
“Не пора ли, — сказал князь, —
Покрасить эту грязь в какой-нибудь цвет?”
Маляр сказал: “Пора,
Пора, о благородный князь,
Давно уже пора.”
И грязь стала грязно-белой,
И грязь стала грязно-голубой,
И грязь стала грязно-желтой
Под кистью маляра.
Потому что грязь остается грязью
Неважно, в какой цвет ты ее красишь[64].

           Негодующий голос поэта кричит душам мертвых, которые хотят вернуться в родную Варшаву:

Из года 70-го я кричу вам!
Пан Корчак! Не возвращайтесь!
Вам будет стыдно в этой Варшаве!...

Я умоляю вас, пан Корчак,
Не возвращайтесь в Варшаву,
Вам нечего делать в этой Варшаве!
Гомулкомункулы строят из себя шутов,
Геройские морды корчат,
Шумные подонки рвутся к нечистой власти –
Не возвращайтесь в Варшаву, я умоляю вас, пан Корчак!
Вы будете чужаком в своей родной Варшаве![65]

           «Баллада о вечном огне» предваряется примечанием Галича, что “мне сказали, что любимой мелодией комендантов лагеря Аушвиц, мелодией, которая исполнялась каждый раз, когда группы заключенных вели на смерть, была песня ‘Тум-балалайка’ [любимая еврейская народная песня], которую играл оркестр заключенных”. Галич использует затем фразу «тум-балалайка» как горький лейтмотив своей песни:

Тум-балалайка, играй, балалайка,
Песня, которую играли, когда мы шли на смерть!
Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,
Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,
Тум-балалайка, играй, балалайка,
Рыдая и разрывая на части мое сердце![66]

           «Реквием по неубитым» также предваряется эпиграфом: “Мой транзистор был сломан, так что в течение сорока восьми часов я получал сообщения только от [официальных советских] радиоцентров. Эти сообщения, естественно, дали мне совершенно искаженное представление о том, что происходило, и на второй вечер я написал стихи, которые полностью не соответствовали реальности”[67]. Галич обращается к шестидневной войне между арабскими государствами и Израилем в июне 1967 года. Убежденный, что за потерей более шести миллионов евреев во время нацистского холокоста теперь последует уничтожение израильских евреев, чье количество он символически оценивает в три с половиной миллиона, поэт сокрушается:

Шесть с половиной миллионов,
Шесть с половиной миллионов,
Шесть с половиной миллионов!
Но должно быть ровно десять!
Любители круглых чисел
Должны быть счастливы слышать новости:
Действительно, очень просто
Сжечь, расстрелять и повесить
Этот жалкий остаток,
Тем более, опыт есть![68]

           Автор сожалеет, что “голос добра и чести / В наш рациональный век бесполезен”. Он замечает с горечью, что “кровь не дороже нефти, / А нефть отчаянно нужна!”. В заключение:

Танки идут на Синай,
И пески черны от крови!
Три с половиной миллиона
Дадут круглое число!
Это не очень много –
Это просто сущий пустяк![69]

           Разносторонность Галича в трактовке темы антисемитизма видна в его остроумной «Истории, услышанной в баре при станции». Написанная в форме частушки – хореического четырехстопного размера, так же популярного в русском фольклоре, как лимерики в английском, с похожими комическими и зачастую непристойными ассоциациями, – история рассказывается русским майором, членом партии, который теряет свои документы после ночного кутежа. Всё еще в «растрепанном состоянии», он появляется в бюро документации, чтобы обратиться за новыми бумагами и шутливо говорит клерку: “Ну напиши, что я еврей.” Он забывает об этом; но когда его отпуск кончается, его вызывают к офицеру по кадрам, который называет его «ловким ослом» и обвиняет в увиливании от патриотического долга путем попытки эмигрировать в Израиль:

Мы будем упорно трудиться с красными лицами
Ради нашего счастливого будущего здесь,
Пока в Израиле ты, проклятый
Ублюдок, будешь там чавкать мацой!
Мы за мир и действуем как герои,
Готовясь к драке;
Но, друг мой, ты, как Шапиро,
Хочешь обманывать день и ночь.
Майор пытается объяснить:
Я, с медленно сжимающимся желудком,
Говорю – хотя едва могу дышать:
“Просто шутка, я не подумал,
Какому чёрту нужен Тель-Авив!”[70]

           Но офицер по кадрам отказывается верить, что майор не планировал покинуть страну. Разжалованный до рядового, исключенный из партии и выброшенный с работы, незадачливый парень обращается к своим слушателям:

Теперь, наконец, я решился,
Мне не выбрать другого пути:
Парни, можете помочь мне найти
Синагогу, где есть несколько евреев?[71]

           Метод размещения в нескольких поэтических строфах сатирического комментария к советской действительности характерен для многих песен Галича. «Истории из жизни Клима Петровича Коломийцева, начальника цеха, кавалера многих медалей, депутата Верховного Совета» – это цикл из трех песен. В первой, озаглавленной «О том, как Клим Петрович выступал на митинге в защиту мира», герой рассказывает, как однажды в воскресенье, когда он расслаблялся дома (с помощью водки), служебный автомобиль неожиданно подкатывает и забирает его для выступления на митинге за мир в Доме культуры. По пути ему вручается подготовленная речь, которую он принимается читать перед толпой с соответствующим выражением. Однако по ошибке ему дали текст для произнесения вдовствующей матерью, которая требует, с обычными клише, чтобы «израильские поджигатели войны» были призваны к ответу, и заявляет, что она всегда стоять готова за дело мира. Клим читает, внутренне проклиная чиновника, вручившего ему не тот текст. Но, к своему удивлению, он обнаруживает, что никто из аудитории не обнаружил разницы, поскольку они никогда не обращают внимания на подобные речи. Всё равно ему с энтузиазмом аплодируют, когда он заканчивает. Местный первый секретарь (который, очевидно, спал во время выступления) хвалит его, говоря: “Ты, конечно, дал им по-рабочему, и ты сказал всё как есть!” Клим заключает: “Вот такая печальная история”[72]
           Вторая песня озаглавлена «О том, как Клим Петрович пытался получить для своего цеха звание “Цеха Коммунистического Труда” и, не добившись этого, напился». Клим протестует против того, что его цех не получил заслуженное звание за выдающееся мастерство в труде (план был перевыполнен вплоть до 1980 года) и возмущенно передает это дело московским властям. Там ему говорят, что будет неподходящим публиковать этот вопрос ввиду того, что производит его цех: “Можешь ты себе представить шум / Который Би-Би-Си поднимет вокруг этого факта!” Почему Москва не желает воздавать почести Климу и его коллегам? Клим рассказывает нам, что ему объяснили:

Ну да, конечно, говорят, ты прав, говорят,
Вашей продукции не может лучше,
Но всё же, говорят, вы производите, говорят,
Не одежду, в конце концов, – а колючую проволоку.

Ну хорошо, говорю, сдаюсь, говорю!
Иду, говорю, в запой, говорю![73]

           Третью песню, озаглавленную «О том, как Клим Петрович восстал против экономической помощи слаборазвитым странам», Галич описывает как «очень трагическую историю, и Клим Петрович рассказывает ее в состоянии чрезвычайного раздражения, поэтому позволяет себе некоторые выражения не совсем «парламентские». Говоря на вульгарном рабочем сленге, Клим рассказывает о путешествии, совершенном им в Алжир с советской профсоюзной делегацией. Его жена упаковала ему в чемодан консервные банки с продуктами, чтобы не расходовать деньги на питание за границей. Приехав в Алжир, однако, он обнаруживает только консервы с соленой килькой, что заставляет его стонать от жажды. На следующее утро он делает покупки в алжирском магазине, сердитый из-за расходования ценной иностранной валюты:

Тут я подхожу к одной сеньорите:
“Извините, пожалуйста, комбьен, битте-дритте,
Есть у вас банка с каким-нибудь мясом?”
А она кивает головой, проклятая засранка.

           Клим бросается назад в номер отеля:

И там до самого раннего рассвета
Я ругался всю ночь, как собака!
Никакого там не было мяса в банке!
Там, в банке, были только соленые кильки!

Я смотрел, но не смог
Найти «Сделано в Бразилии» на наклейке,
Только «СССР, Ленинград,
Один рубль четыре копейки, в маринаде».

           Клим возвращается домой убежденный, что Советский Союз истощается из-за помощи загранице, где ситуация “даже хуже, чем наша”[74].

(Продолжение следует)

Ведущий рубрики
Вадим Дузь-Крятченко