Мы продолжаем публикацию перевода статьи Дж. Сосина о Магнитиздате из сборника 1975 года «Инакомыслие в СССР» («Dissent in the USSR»). Начало см. в №№ 1–3, 4–6 и 10–12 за прошлый и №№ 1–3 за текущий год.

           В декабре 1971 года Галича исключили из Союза Советских Писателей. Говорили, что членами правления организации ему были предъявлены три обвинения: что его внецензурные произведения были опубликованы за рубежом, что они вызвали большой интерес на Западе и что он добивался, чтобы его взгляды стали известны большим группам людей в Советском Союзе. Во время заседания к поэту обращались не «товарищ Галич», но «товарищ Гинзбург». Его друзья истолковывали это как «попытку писательского союза подчеркнуть тот факт, что он еврей и таким образом потенциально нелоялен Советскому Союзу». Говорят, что Галич отказался выступать в собственную защиту, однако подтвердил, что являлся «членом-корреспондентом» неофициального Комитета по правам человека, основанного в 1970 году Андреем Сахаровым, Валерием Чалидзе и другими диссидентами[75].
           Позднее Галич дал западным корреспондентам в Москве собственное объяснение своего исключения. В 1971 году дочь Дмитрия С. Полянского, члена Политбюро, вышла замуж за молодого актера. На свадебном вечере, на котором присутствовали многие представители элиты московского общества, кто-то завел магнитные записи песен Галича. Сообщают, что Полянский смеялся во время некоторых песен, но позднее приказал, чтобы Галича наказали. Союз Писателей быстро провел его исключение, и высшие функционеры посоветовали тем членам правления союза, кто голосовал против исключения, чтобы решение было единогласным[76].
           За акцией Союза Писателей последовало исключение Галича из Союза Кинематографистов и Литературного Фонда, который платит пенсии и пособия по болезни писателям и художникам. Таким образом, Галич был лишен доступа к источникам регулярного дохода. Эмигранты в США, получавшие от него информацию, сообщали, что, в середине своего шестого десятка, безработный и перенесший четыре сердечных приступа, Галич переживал тяжелые времена. Он, однако, остался верен своим принципам и поставил свою подпись под несколькими самиздатскими документами. В частности, один призывал к отмене смертной казни в СССР во имя гуманизма; другой предупреждал мировое общественное мнение об опасностях, с которыми столкнутся советские писатели Самиздата после присоединения СССР ко Всеобщей конвенции по авторским правам в мае 1973 года; еще один призывал «честных людей во всем мире» защитить Нобелевского лауреата Солженицына от преследования режимом после публикации за рубежом его Архипелага Гулаг, 1918–1956 – до того, как писатель был принудительно выслан[77].
           В «Песне исхода» Галича, посвященной друзьям, уезжающим на Запад в конце 1971 года, он выражает свою любовь к России и решение остаться здесь, независимо от трудностей:

Вы уезжаете. Уезжайте –
Через таможни и через облака.
Моя рука похудела
От прощальных рукопожатий...

Вы бежите от усатых банд,
От анкет и ночных тревог?
Вы уезжаете? Уезжайте, улетайте –
И Бог да будет со всеми вами.

Улетайте к ненадежным правдам
От правд, давно замерзших во льдах.
Но оставьте своих мертвых,
Не тревожьте их смертный сон.

В Понарах и Бабьем Яре,
Во всё еще необозначенных братских могилах,
Только всепроникающий запах гари
Будет всё еще сохраняться веками.
В Казахстане и Магадане,
Под снегом и травой...
Всё же может ли быть земля благословенней,
Чем эта – наша ныне безбожная земля?..

Я останусь... Что в этом странного?
Как обычно, махну рукой.
Уезжайте! Но я останусь,
Я останусь на этой земле.
Поскольку кто-то должен презреть усталость,
Чтобы охранять покой всех наших мертвых[78].

           Однако к началу 1974 года его ухудшившиеся здоровье и материальное положение заставили Галича просить разрешение на отъезд за рубеж. Сначала ему было отказано, что заставило его написать открытое письмо в Международный Комитет по правам человека «о лишении профессиональных и гражданских прав». В нем он цитировал пассажи из Всеобщей Декларации прав человека ООН, подтверждающей право каждого человека покинуть свою страну и вернуться в нее. Галич утверждал, что в этом праве ему было дважды отказано «по идеологическим соображениям», то есть «как наказание за мою попытку высказать свою точку зрения, отличающуюся в нескольких пунктах от официальной позиции». Он продолжал:
           “В течение более двух лет после моего исключения из Союза Писателей и Союза Кинематографистов я лишен других профессиональных прав: права видеть мои произведения опубликованными, права подписывать контракт с театром, киностудией или издательством, права на публичное выступление. Когда показываются фильмы, снятые в прошлые годы по моим сценариям, чья-то скрытая рука вырезает мое имя из титров. Я не только неприкасаемый, я также непроизносимый. Лишь на разного рода закрытых заседаниях, на которых мне запрещено присутствовать, мое имя иногда упоминается с добавлением к нему оскорбительных и ругательных эпитетов. У меня осталось только одно право: право примириться с полным отсутствием у меня прав, признать, что в пятьдесят четыре моя жизнь практически кончена, получать свою пенсию по инвалидности в шестьдесят рублей и заткнуться. И продолжать ждать.
           В моем положении может случиться что угодно. Ввиду исключительной опасности этого положения я вынужден обратиться за помощью к вам, Международному Комитету по правам человека, и через вас к писателям, деятелям театра и кино, ко всем, кто, возможно, по наивности продолжает верить, что у человека есть право высказывать собственное мнение, есть право на свободу совести и слова, право покинуть свою страну и возвратиться в нее по своему желанию”[79].
           В мае Галич обратился как еврей за визой для эмиграции в Израиль. В течение долгого времени он не желал предпринимать такой шаг, поскольку это означало, что он не сможет вернуться в Советский Союз. 17 июня он сообщил, что получил разрешение эмигрировать в Израиль и что власти заявили, что он должен уехать к 25 июня, за два дня до запланированного прибытия президента Никсона[80]. Галич с женой прибыли в Вену в конце июня и заявили о своем намерении жить в Норвегии, а не в Израиле, поскольку они посещали Норвегию в 1961 году и «сразу же полюбили эту страну».
           Незадолго до получения визы на выезд Галича пригласил на вечеринку его пожилой поклонник, поднявший стакан водки за его здоровье со словами: «Мы не знаем, останетесь Вы или уедете, но в любом случае песни Галича останутся здесь с нами»[81].

ВЛАДИМИР ВЫСОЦКИЙ

           Советские граждане, эмигрировавшие на Запад в последние годы, говорят, что Владимир Высоцкий является, вероятно, самым известным из всех поэтов-бардов в Советском Союзе. Они утверждают, что, если бы было возможно провести статистическое изучение популярности в магнитиздате, оно показало бы, что Высоцкий имеет самое большое число слушателей[82]. Высоцкий, которому в 1974 году исполнилось сорок лет, является известным актером авангардистского Театра на Таганке в Москве[83]. Он также появлялся в нескольких фильмах, в которых пел собственные произведения. В середине 1960-х на основе его песен из фильма Вертикаль была выпущена советская пластинка. Советские критики Высоцкого считают, что эти работы значительно отличаются от песен, какие он исполняет в студенческих клубах и во время неофициальных дружеских встреч:
           «Скажем прямо: те песни, которые он поет со сцены, сомнений не вызывают, и мы не хотим о них говорить. У этого актера есть другие песни, которые он исполняет только для «избранных» людей. Под видом искусства он предлагает мещанство, вульгарность и аморальность. Высоцкий поет во имя и от имени алкоголиков, заключенных, преступников, развращенных низких людей[84]».
           Авторы этой газетной атаки цитировали примеры из магнитиздатских песен Высоцкого, которые они считали предосудительными. Одна из них, «Мой друг уехал в Магадан», рассказывает о человеке, который выбирает местом работы удаленный Магадан в Восточной Сибири:

Я знаю, что кто-то спросит: «Зачем?
Зачем отказываться от всего, что имеешь?
Что там есть, кроме изобилия лагерей,
Полных убийц, полных убийц?»
Он отвечает им: «Слухи неверны.
В Москве так же много убийц».
Затем он уложил чемодан – лишь один –
И уехал в Магадан, в Магадан[85].

           Критики Высоцкого комментируют:
           «Поехать в Магадан и другие края, чтобы строить и бороться с трудностями, – похвальный мотив. Но Высоцкий прославляет не это... Во имя чего поет Высоцкий? Он отвечает на вопрос сам: «ради справедливости и только». Но на деле оказывается, что эта «справедливость» – клевета на нашу действительность. Например, нельзя найти в его произведениях добрых слов о миллионах советских людей, отдавших свои жизни за Родину. Странно, но это правда: судя по одной из песен Высоцкого, героями Отечественной войны являются бывшие преступники, которые... были практически главной силой, и если бы не они, мы бы не победили врага[86].
           Критики ссылались на «Штрафные батальоны», песню, в которой поэт отдает дань отрядам военного времени из советских солдат-заключенных, которые посылались в бой в первых рядах с малыми шансами на выживание:

У заключенных-солдат один закон, один конец,
Руби и убивай фашистского плута.
Если не поймаешь пулю в грудь,
Тебе приколят туда медаль за «храбрость»[87].

           Высоцкий часто с симпатией изображает таких отверженных элементов, как воров, заключенных в тюрьмах и лагерях. В балладе «Ленинградская блокада» вор спрашивает:

Храбрые граждане, что вы делали тогда,
Когда наш город не мог даже сосчитать своих мертвых?
Вы ели икру с хлебом, пока я
Вместо этого выпрашивал сигаретные окурки[88].

           Вор жалуется, что сегодня, после победы, «мы действительно могли бы жить припеваючи, / Если бы нам позволила добровольная милиция». Он упрашивает дружинников, которые патрулируют улицы советских городов, охраняя закон и порядок: «Я прошу вас ласково, граждане в повязках, / Не лезьте в мою душу своими грязными руками!»[89]
           «Воскресенье» – это забавный отчет карманника, который арестован и допрашивается полицией – и все это в его выходной день, когда он «не работал»:

«Сколько раз вы были под судом?»
«Я не очень хорошо считаю».
«Хорошо, вы рецидивист?»
«Нет, товарищ, я Сергеев».

           Наконец вор подписывает признание и успокаивает себя мыслью, что «в семилетний план поимки хулиганов и бандитов / Я тоже внес свой скромный вклад!»[90]
           «Уголовный кодекс» описывает с мрачной иронией умонастроение вора, который изучает это произведение литературы, с которым он слишком хорошо знаком:

Истории и интриги ничего не значат для нас...
Мы знаем всё, что бы нам ни предложили прочесть.
Я, например, считаю лучшей книгой в мире
Наш Уголовный кодекс.
И когда у меня бессонница
Или я страдаю от тяжелого похмелья,
Я открываю наугад Уголовный кодекс
И просто не могу оторваться...
Я никогда не давал советов друзьям,
Но я знаю, что грабеж может быть поставлен им в вину...
Я только что кончил читать об этом:
Не менее трех, не более десяти.
Когда погружаешься в эти простые строки,
Романы всех времен и стран теряют значение.
Они полны бараков, длинных, как сроки...
Скандалы и драки, карты и обман...
Если б мне не видеть этих строк сто лет,
Я могу увидеть чью-то судьбу в каждой из них.
И я чувствую себя счастливым, когда статья
Может принести кому-то удачу, пусть небольшую.
И мое сердце бьется, как раненая птица,
Когда я начинаю читать о своем деле.
И моя кровь в висках ощущает, как они раскалываются,
Точно как если бы мусора пришли забрать меня[91].

           Как выразил это Миша Аллен: «Заключенный всегда занимал особое место в сердцах русских людей, независимо от его преступления»[92]. Одна из наиболее популярных песен Высоцкого, «Зе-ка Васильев и зе-ка Петров», посвящена взгляду на жизнь в сибирском лагере глазами двух осужденных (zakliuchonny, русское слово для «заключенного», сокращается как «Зе-Ка»):

Мы оба осуждены за и из-за случайности:
Он за растрату, а я за любовь к Ксении.
Ксения – я любил ее, но мы расстались,
Она кричала и сопротивлялась.
Чека обрушилась на нас обоих,
И теперь мы с Петровым заключенные Зе-Ка...
А в лагерях совсем нет жизни –
Окруженные железнодорожными ворами и взломщиками,
Нами жестоко все они помыкают
И пристают к нам, весьма странным образом.
А начальники не обращают внимания,
Для них мы все – те же Зе-Ка,
Поэтому мы решили убежать однажды,
Иначе дела закончатся для нас довольно скверно.
Каждый день нас мучат преступники,
А главный врач хочет нас в любовники.
Так что жребий брошен, мы должны бежать,
Но при том мы остаемся теми же
Зе-Ка Васильевым и Зе-Ка Петровым.
Четыре года мы готовили побег,
Сберегли много пищи, на глаз – тонны три.
Даже один симпатичный уголовный тип
Поделился с нами своим скудным пайком.
Так что мы ушли вместе, рука в руке,
Нашей отваге аплодировали остальные Зе-Ка.
По тундре как потерявшиеся сироты мы бредем,
Не по дорогам, а по тайным тропам.
Направлялись мы в Москву или в Монголию?
Мой напарник-ублюдок понятия не имел, как и я.
Я показал ему, что где солнце садится, там запад,
Но было слишком поздно, нас захватила Чека,
Зе-Ка Васильева и Зе-Ка Петрова.
Наш полковник был отмечен в рапортах,
Что он захватил двух закоренелых преступников;
За нас он получил две медали и немного денег,
И от радости он продолжал избивать нас.
Годы добавились к нашему сроку,
И теперь мы снова те же Зе-Ка,
Зе-Ка Васильев и Зе-Ка Петров[93].

(Окончание следует)

Ведущий рубрики
Вадим Дузь-Крятченко